хозяина, то ты пожалеешь обломать о их спины свой собственный кнут». Что было делать мне, бедному еврею? Я вижу, что хозяин в хорошем расположении и упускать такого случая нельзя.

Я пошел в лавку к Залману Френкелю и купил у него кнут. «Покажи мне кнут, — сказал ребе Шезори, когда я вернулся к нему с кнутом, — хорош ли он, мы его сейчас попробуем». Я дал ему в руки кнут, и он ударил меня им три раза. Я не закричал. Я сделался совсем бараном от радости, что у нас теперь будет хлеб. «Хороший кнут, — сказал ребе Шезори. — Ну, ладно!» Беды нет в том, что хлеба нет сегодня, что вместо хлеба я купил кнут. Хлеб будет завтра. Но девочки не поняли моей шутки.

— Хорошенькие шутки, тату! Впрочем, сегодня нам-то с тобой и не нужно хлеба. У ребе Рапопорт упал барометр. Ты не знаешь, отец, что эта за штука?

— Нет.

— Ну, во всяком случае эта штука упала, и ребе Элиа Рапопорт назначил трехдневный пост для моления о дожде.

— Он поступил хорошо, ибо, когда нет дождя, мухи очень больно кусают… Слышите, девочки? Мы будем молиться, чтобы пошел дождь. Пшеница поправится, и будет много хлеба.

— Много?! — младшая Лия всплеснула руками, но, взглянув на новый кнут на стенке, притихла и с сомнением спросила: — Когда же?

— Гм! Дней так через тридцать пять. От нового урожая.

— А ты сказал «завтра»!

— Завтра будет хлеб от нового кнута. Не много…

Девочки снова заплакали. Берко забрался к ним в уголок и утешал:

— Не плачьте. Завтра будет хлеб от кнута, а сегодня я принес вам немного хлеба от книги.

Лазарь Клингер уже встал на молитву. Наступал вечер. Потихоньку от отца Берко достал из кармана кусок хлеба и лук, полученный за урок в доме Мойше Шезори, и, разломив хлеб на четыре части, три отдал сестрам, а четвертую, побольше, спрятал в карман; оборвав перья лука, он поделил их поровну между сестрами, а луковку тоже прибрал в карман.

Девочки поели хлеба, повеселели и принялись за веселую возню в своем углу. Берко уселся к окну с книгою, а Лазарь Клингер все еще бормотал молитвы, воздевая руки и кланяясь. Чтобы не мешать отцу и брату, девочки чуть слышно, почти топотом пели игровую песню из набора древнееврейских, польских, русских и немецких слов:

Берко поднял голову от книги, где были тоже путанные слова. Уже темнело. Берке пришла в голову простая мысль: ведь и отец бормочет набор непонятных ему слов, и девочки играют в непонятное.

«Почему и мы и чужие молятся непонятными словами: мы на древнем языке, поляки по-латыни, москали по-болгарски? Разве молитва — детская забава?»

Лазарь кончил молитву и, кряхтя, укладывался на ночь на сундуке. Девочки угомонились, зарывшись в тряпье. Сделалось совсем темно. Свеча в оловянном подсвечнике выгорела еще вчера. Берко убрал книгу и стал примащиваться — и затих в своем уголке на полу. Отец и сын не спали. Лазарь продолжал бормотать молитвы.

— Тателе, — позвал его Берко, — ты сегодня не ел?

— Нет, но я сыт завтрашним хлебом, дитя мое.

— Но ведь ты должен сегодня поститься. Чем же твой пост отличается от того, что было вчера, раз ты не ел и сегодня?

— Я вижу, Берко, ты будешь великий ученый. Ты уже задаешь трудные вопросы своему отцу. Я отвечу тебе. Вот что сказано в Тосефте о постах, глава первая, стих восьмой: «Пусть лучше человек стыдится и перед ближними и перед делами своими, но пусть не страдают от голода ни он, ни дети его». Вот тебе и отличие. Я сокрушаюсь сегодня о своих грехах. Это и есть пост.

Берко промолчал; но он не мог заснуть. И Лазарь ворочался на своей жесткой постели и бормотал, тяжело вздыхая.

— Тату, я слышу, ты не можешь вспомнить за собой хорошего греха. Я тебе, хочешь, скажу твой главный грех?

— Скажи, сын мой.

— У тебя, отец, один грех — бедность. Отчего мы бедны, отец?

— Разве ты забыл о кнуте? Я буду работать. Разве мы нищие и нуждаемся в помощи от общества? В чем ты упрекаешь меня?

— Нет, нет, отец. Мы бедны именно потому, что ты много работал. И мамеле тоже. Она умерла от работы. А те, на кого мы работаем, спят сей час спокойно на пуховиках, они не думают ни о грехах, ни о посте: для них равны и дождь и засуха!

— Замолчи! О ком ты говоришь?

Разговор прервался. Блохи жгли тело; было душно и жарко; Берко хотелось плакать.

— Твой народ во всем нуждается, но разум его ограничен… Да будет благословение твое… — бормотал впросонках, теребя грудь ногтями, Лазарь.

— Отец! — плача, закричал Берко. — Тебя никто, кроме меня, не слышит. Перестань!

Лазарь ничего не ответил и захрапел, должно быть притворно.

3. Невидимки

Лазарь Клингер проснулся от толчка в бок — это его будил Берко:

— Проснись, отец. Дождь идет, а солнце еще не встало.

Лазарь поднялся и сел на сундуке; по крыше дома шумел дождь. Вдали ворчал гром прошедшей грозы, и синим огнем вспыхивали в щелях ставня умиротворенные молнии. Берко совал в руки отца корку хлеба и луковицу:

— Кушай, отец!

Берко знал, что если в дни моления о дожде выпадет дождь до восхода солнца ночью, то пост разрешается.

— Ешь сам, Берко.

— Нет, отец, кушай, у меня есть другие причины поститься.

— Уж не хочешь ли ты сделаться святым?

— Нет, мы с Мойше думаем проверить один вопрос из Кицер-шелой.

— Проверить?! Разве можно проверять книги?! Что там написано, верно само собой.

— Возможно, что и так. Отец, вот твой хлеб, кушай!

Лазарь взял хлеб, произнес благодарственное моление и стал есть, чмокая и чавкая.

Дождь принес прохладу, и остаток ночи Берко проспал спокойно.

Наутро Лазарь ушел добывать хлеб «от кнута». Если бы не добрая соседка, то Лии, Двосе и Розке пришлось бы продолжать пост до вечера: соседка дала им по лепешке. Напрасно сестры соблазняли Берко, угощая его. Он не взял в рот ни крохи хлеба и не выпил даже капли воды, ожидая вечера.

Наступил вечер. Берко с Мойше выбрались тайком через калитку постоялого двора на огород оттуда на кладбище. Солнце опустилось к лесу. Мальчишки пробрались к навесу над миквой^[6]; вода бежала из родника по лотку, а из него по приставленному шесту струилась беззвучно в глубокий водоем.

Мальчишки разделись, спустились в микву по ступеням и три раза окунулись в холодной воде. Одеваясь, оба дрожали — больше от страха, чем от холода.

— Не лучше ли нам вернуться, Берко?

— Нет, уж давай кончим, что затеяли. Пойдем в лес, я знаю