правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так — те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.

А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, напр. при взятии Минска… Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV-го ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы — «ушкуйники» — грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».

К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже — фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник — это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего — от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него — это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами. В крови, в генетическом коде русского, а шире сказать — российского человека заложена тяга к бесшабашной, безграничной «вольнице».

Разбойник русских народных песен — это бесшабашный, удалой молодец, который является в некотором смысле и народным мстителем, поскольку грабит и убивает богатых. Нередко он — жертва несправедливой случайности и поэтому частично оправдан во мнении народа, выступает не злодеем, но страдальцем.

Да и как же простолюдину, крестьянину, солдату с его рекрутчиной было не любить разбойничью песню! Хотя бы вот такую:

Или песня, которая приводится Матвеем Комаровым в приложении к его знаменитому жизнеописанию вора и разбойника Ваньки Каина — «Некоторые из песен, петых Каином»:

Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:

Но:

Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!

К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:

«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором: