Гордость Анастаса, черная шапка густых волос, без какого-либо вкрапления седины, несмотря на солидный возраст, несколько пострадала в последнее время. На самой макушке наметилась лысина. «Вот и замечательно!» — сказал по этому поводу режиссер и приказал гримерам выбрить Поликарпу тонзуру. Гробовщик молча перенес превращение недостатка в достоинство.

Он чувствовал себя окрыленным, впервые в жизни приобщенным к чему-то настоящему, хотя все здесь, от первого слова до последнего кадра, было фальшивым.

Вот уже почти год, как в жизни Поликарпа ничего существенного не происходит. Страсти вокруг выборов мэра поутихли. Мэр остался прежний, но что-то поменялось в атмосфере. Направление ветра, может быть? Не было крупных разборок. Так, мелкие стычки, без кровопролития. На его кусок пирога нет претендентов, да и сам Гробовщик поумерил свой аппетит. Город наконец-то спокойно вздохнул, расслабился. Отчего же не расслабиться ему, Поликарпу? Главное, дети пристроены. Старший сын Олег уже второй год в Греции. Его финансовый бизнес процветает. Два банка здесь, один — там. Чего еще желать? По весне приезжал с женой и внуком. Да, Анастас Карпиди уже дедушка! «Может, нам вернуться, отец? Здесь вроде спокойно стало». — «Спокойно бывает только на кладбище. Потерпи еще годик. А там посмотрим». И Олег Карпиди вновь отправился в изгнание.

Младший сын Христофор (вечный повод для хвастовства!) учится в Сорбонне. Совсем офранцузился. И неплохо учится. Специализируется на древнегреческой литературе. Вот как повернулось! Вот как гены дают себя знать! Шпарит на древнем языке, как на родном, а отец и новогреческого толком не знает! На днях позвонил из Парижа (Поликарп целый год ждал этого звонка. Каникулы! Мальчик должен приехать домой!): «Па, я задержусь недельки на две! Не скучай!» Что ж, дело молодое! Тем более Париж! Кому не захочется на недельку-другую задержаться? Да так оно и спокойней.

Кроме сыновей, имеются дочки. Целых три. Но тут разговор особый. С девочками всегда легче, чем с сыновьями.

— Анастас Гавриилович, сейчас будет сложная сцена. Соберитесь!

Очкарик-режиссер сегодня на взводе. Третья ночь вакханалии не прошла для него даром. Он уже не так бодро настроен, как вначале. Вчера с ним приключилась беда. Пошел до ветру, а так как туалет находился в другом конце кладбища, он обогнул пирамиду из бутафорских гробов и пристроился возле какой-то могилки, заросшей крапивой. И в тот же миг скрипнула дверца ограды, хрустнула ветка осины и раздалось из-под земли: «Чтоб тебе так жилось!»

Ему, конечно, никто не поверил, и только Гробовщик, ухмыльнувшись, подтвердил: «Бывает…»

— Вы прячетесь в склепе, — продолжал объяснять режиссер и, ткнув пальцем в сценарий, прочитал: — «Едва над кладбищем просветлело небо, черные кони, без возницы, притащили траурную карету с фиолетовым гробом…» Так. Вы сидите в склепе. По аллее скачут лошади. Как только они поравняются с вами, взмахните рукой, будто останавливаете такси. Они тут же замирают, а вы, не медля ни секунды, выходите и направляетесь к карете с гробом. Только побыстрее, не затягивайте сцену. По дороге вы все время повторяете одно и то же: «Вот и мальчик приехал! Будет теперь музыка!» Понятно?

— А что дальше? — прищурив глаз, поинтересовался Карпиди. Со сценарием его не ознакомили. Он делал, что говорил режиссер. Фраза про мальчика его кольнула. Стало немного не по себе.

— Дальше? Вам это важно? — Белобрысый очкарик начинал нервничать. — Хорошо. Я расскажу. Вы только подойдете к карете. Потом будем снимать новую сцену, потому что надо установить камеру на рельсах. Всю сцену у гроба она будет ездить вокруг вас. Вы сбросите крышку гроба. Камера возьмет руки мальчика с флейтой. Потом ваше хмурое лицо. Вы процедите сквозь зубы: «Я заказывал скрипача, а не флейтиста!» Запомнили? В тот же миг мальчик заиграет. Это будет бетховенский «Сурок». Камера возьмет только флейту и его бледные пальчики. А вас разберет смех. Смейтесь как можно дольше. Смеяться умеете? — засомневался режиссер.

Ждать, пока просветлеет небо, не пришлось. Дело шло к утру. Кардинал Карпиди засел в склеп, специально выстроенный для съемок. Он не испытывал никакого волнения, будто его кинематографическая карьера уже клонилась к закату.

Лошади пошли. Их он увидел через маленькое оконце в дверях склепа. В легком предрассветном тумане лошади без возницы выглядели эффектно. Вот только цвет гроба был едва различим. Поликарп подивился причудам режиссера. Стоило огород городить. Ведь вчера сорвались съемки из-за этого гроба! Не оказалось у них в реквизите фиолетового и хоть ты тресни!

Он поднял руку. Лошадям кто-то крикнул: «Тпру!» Послышался голос режиссера: «Рановато, да Бог с ним!» Он не любил делать несколько дублей. Пленку, наверно, экономил.

Поликарп засеменил к карете, чуть ли не напевая: «Вот и мальчик приехал! Будет теперь музыка!»

Лошади приближались, хоть и стояли как вкопанные. Карета накатывалась. Гроб надвигался. Что для Гробовщика какой-то бутафорский гроб? Сколько он повидал на своем веку настоящих гробов! И все-таки эта помпа с лошадьми и каретой Поликарпа пугала.

— Стоп! — заорал белобрысый, когда кардинал в красной мантии замер у гроба. — Отлично! Снято!

Поликарп перевел дыхание. Вытер пот со лба. Присел на холодный камень шведского надгробия с полустершейся надписью. От фамилии покойника осталось лишь окончание «сон».

Режиссер зверел с каждой минутой, кричал на ассистентов и реквизиторов. Рельсы вокруг кареты с лошадьми установили довольно быстро. Оператор с камерой сделал круг почета и объявил: «Можно снимать».

Но не тут-то было. Белобрысый очкарик спустил собак на осветителей. Прожектора пришлось переставить.

— Вы готовы, Анастас Гавриилович? — обратился он наконец к Поликарпу. — Слова не забыли?

— На память пока не жалуюсь, — пробурчал Гробовщик.

— А где флейтист? — спросил режиссер одного из ассистентов.

— На месте, — глазом не моргнув, ответил тот.

— Уже? — удивился белобрысый и посмотрел на фиолетовый гроб. — Он там не задохнулся?

Карпиди тоже показалось странным, что флейтист все время находился в гробу и даже не вылез подышать свежим воздухом или покурить во время перерыва. Но обдумать это как следует он не успел.

— Все! Начали! — скомандовал режиссер. Кардинал переступил через рельсы и вновь оказался рядом с гробом.

— Камера! Мотор!

Тяжелый крест на его груди гулко стукнулся о крышку гроба. Жирные пальцы в перстнях с фальшивыми камнями прошлись по фиолетовой обивке. Пригладили бахрому. Камера поехала. Он чувствовал, как она выплывает у него из-за спины. А