набегающей на берег волны: полузабытую музыку детских снов, увиденных мной в этой самой деревушке.

Я вышел из леса и от изумления повис на ветвях последней березы с ободранной корой, с черным, потрескавшимся и задубевшим стволом. Деревня больше чем наполовину опустела и обветшала. Там, где были узкие ухоженные улочки — привольно разрослась крапива, где когда-то стояли крепкие дома — зеленели поросли кустарника.

Всего семь рубленых домов осталось возле устья таежной речки, впадающей в море. Один из них был брошен хозяевами и догнивал на лиственных колодах, обиженно раскрыв раскосые дыры ставень, другой, знакомый мне с малолетства, но какой-то жалкий и осунувшийся, подслеповато щурился запыленными стеклами. Дверь была подперта ржавой лопатой. Сквозь щели омытого дождями крыльца буйно лезла неистребимая крапива. К стенам подбирался зеленый молодой кустарник.

Я вышел из леса, и лес, цепляясь ветвями, травой и запахами, неохотно отпустил меня. Отбросив лопату, вытаптывая крапиву болотными сапогами, я открыл дверь и переступил порог. В лицо пахнуло сыростью и нежитью. Сквозь окна сочился унылый свет. Как много лет назад в углу висел почерневший образок. У стены стояла застеленная одеялом кровать, а на печи — чугунки. При всей скромности жилья, в доме было все, что нужно для человеческой жизни. Не было только людей.

За печкой зашуршала береста. Отряхиваясь и зевая, оттуда вылез исхудавший мордастый кот, уставился на меня круглыми, немигающими глазами и замер как причудливый пенек в лесу. Затем кончик его хвоста дрогнул, косолапя и мотая головой как конь, он подошел к моим ногам, задрал хвост, стал тереться о сношенный сапог в зеленом соке лесной травы.

Я раскрыл дверцу печки. Запах давно выстывшей золы защипал глаза. Кот, не ко времени и не к месту запел, было, песню о кошачьей жизни, но быстро осекся, зевнул и муркнул в усы: «Давно один!»

Я бросил на слежавшуюся золу бересту и щепки, почиркал отсыревшими спичками и поджег растопку. Сладкий дымок потянулся к почерневшему потолку. Печь долго чадила, прежде чем пламя заплясало в топке. Дом стал наполняться дымом и теплом. И тут я заметил, что кота рядом нет, а его серый хвост торчит из моего туеска.

Я лег на койку, наслаждаясь покоем и одиночеством людской жизни, лениво размышляя о том, где гостюет моя бабка. Кот, убедившись, что в туеске ничего стоящего нет, вылез из него, клацая когтями по выщербленным плахам пола, подошел к кровати, запрыгнул мне на грудь, свернулся клубком и запел песенку о привольной кошачьей жизни на самом берегу Баюкалы-моря, где вдоволь рыбы, мышей и птичьих гнезд.

Под его тихую песню я задремал, а когда открыл глаза — возле печки стояла сухонькая старушка и с любопытством разглядывала меня.

— Думала, туристы балуют, дрова жгут, — сказала, настороженно улыбнувшись одними глазами. Шмыгнула в угол, забралась на высокий сундук, окованный жестью, и, болтая ногами в сползавших чулках, спросила:

— А ты, чей будешь, не Марфин ли пропащий внук?

— Марфин! — сдержанно просипел я отвыкшим от человечьей речи голосом. На болоте все кричали друг на друга по поводу, и просто так, для куража и поддержки надлежащей злости. Я сбросил с груди кота и тоже сел. — Где она?

— А за речкой! — старушка мотнула головой в сторону и заколотила пятками по ржавой жести сундука.

— Давно? — спросил я, зевая.

— Скоро год!

Я подошел к печке, распахнул прогоревшую топку и стал ворошить угли кочергой, раздумывая, что так долго можно делать за речкой и как бы спросить об этом: чинно, несуетно, достойно.

— У нее там зимовье?

— Могила! — сказала старушка, опасливо метнув взгляд на почерневший образок в углу: — Устала жить и померла… По-людски: непостыдно и безболезненно, на этой самой кровати, — добавила смущенно.

— А где папаша? — спросил я, еще не успев опечалиться и понять, что бабку уже не увижу.

— После поминок запил и пропал. Если в тайгу ушел, то выйдет — и дольше, бывало, шлялся.

От досады я чуть не плюнул в топку. Старушка по-своему истолковала мое расстройство и чаще застучала пятками по сундуку.

— Ничо, перезимуешь! Изба теплая. Если надо что поправить — Домовой поможет.

— Кто такой? — спросил я, услышав странное имя.

— А пришлый… Тут теперь все пришлые, только Хромой здешний, да я молодухой приехала. А Домовой — работящий мужик: все в дом тащит, все строит. Хозяйство заводит. С бабами ему не везет: на днях опять разводился. Крику было — на всю падь… Ой-ой! — старушка спрыгнула с сундука и заметалась возле двери: — Накликали!

Дверь распахнулась, в проеме объявился молодой мужик с тонким, красным и влажным, как у кикимор, носом. Не переступив порог, он хмуро зыркнул по углам, Старушка, не решаясь протиснуться в заслоненную им дверь, накинулась на него с беспомощным отчаянием наседки, защищающей своих цыплят.

— Это наш, местный, пропавший Марфин внук!

Мужик поднял чуть подобревшие глаза, поводил по сторонам длинноватым, хоть и не таким как у меня, носом, пробормотал:

— Вижу, не турист! — наконец перешагнул порог.

Старушка на одной ноге скакнула через половицу, обрадовалась, что не наступила на щель, прыгнула через другую и шмыгнула в дверь, на крыльцо, с крыльца — в крапиву там и пропала с глаз. Кот азартно нацелился на зашевелившуюся траву. Прижимаясь к полу, просеменил следом и скакнул за порог.

Мужик присел на корточки у стены. Стал сворачивать самокрутку желтыми от табака пальцами:

— Третьего дня туристов едва отогнал, — проворчал, разминая окурок в обрывок газеты. — На дрова хотели Марфин дом растащить. — Он чиркнул спичкой, глубоко затянулся, выпустил из ноздрей кабаньи клыки дымных струй: — Уж лучше я сам его разберу да баньку из венцов поставлю…

Он еще больше подобрел и просипел, давясь никотинной горечью:

— Живи! Хозяйничай, туристов гоняй… Пакостят, хуже мышей… Глядишь, и оживет еще деревенька. Нам бы путевых баб найти, настрогать по десятку помощников и — плевать на хитромудрую власть плюс капитализацию всей страны… Лишь бы телевизор работал. — Он взглянул в оконце, вытянув шею, привстал с корточек, поморщился: — Ведмениха идет на твой дымок. Святой человек: корову держит, всей деревне молоко в долг дает.

— Отчего ее так зовут? — насторожился я, будто получил привет с болота.

— Прозвище, — пожал плечами Домовой. — Муж ее здешний, Ведменев, а имя ее — не выговоришь: то ли Каринтисса, то ли Мамбеттиса. Меня тоже, по документам-то, Домном зовут. С чего и зачем так назвали — разберись теперь. Путние-то люди редко из городов в деревни возвращаются: приносит хрен всяких, — он по-свойски подмигнул, чем