не было стыдно.
Нисколько.
Да и не могло быть стыдно.
То, что я видел, было как бы из другого мира, до этого запретного, постыдного, а на самом деле просто — прекрасного. Если я до сих пор не привык к удивлению перед женской красотой, перед ее необъяснимостью, то тогда был ошеломлен. Надо ли говорить, что я и не подозревал о существовании на свете красоты, которая явилась вот тут, предо мною…
И потом генки смородниковы встречались мне в жизни на каждом шагу. Но Генка-то был мал и глуп, голоден и бит, а я встречал их — сытых, переполненных самодовольством, в разных чинах и даже в роли воспитателей. Они все делали для того, чтобы я испакостился или стал ханжой; подкарауливали меня в самые смутные моменты моей судьбы, когда, казалось, некуда было деться, кроме как в грязь, предлагали свои услуги. И если хоть в чем-то я не сдался им, научился преклоняться перед красотой и наслаждаться ею, то должен быть благодарен Елене, благодарен за то, что она жила и встретилась мне во всем своем естестве.
Но об этом я догадался только сейчас, когда ее уже нет на свете.
А тогда она была живая и неведомо красивая. И я не знал, что такую могут убить на войне. А если бы мне и сказали, я бы ни за что не поверил.
Я смотрел на нее, видимо, недолго. Но еще раньше, чем она ушла, я уже думал о том, как будет ужасно, если она меня заметит.
Мне хотелось, чтобы она осталась моей тайной.
А она чему-то рассмеялась и убежала в кухню. Я вскочил (и пружины не звякнули!), перелез, еще ничего не сознавая, через подоконник, встал носками на выступ в стене и прыгнул спиной вперед. Лететь было до озноба страшно. И летел я долго. И перед тем, как больно удариться о землю, я успел подумать: хорошо, что Елена никогда не узнает, что я видел ее…
Мне показалось, что внутри у меня все оборвалось. Сначала я и не догадался, что вывихнул ногу; превозмогая боль, встал на четвереньки, добрался до заборчика и лег в изнеможении на траву.
Даже и не буду пытаться определить мое состояние, в нем было и что-то похожее на блаженство, и примесь тоски, и еще много чего…
Через некоторое время я попробовал встать и чуть не взвыл, отдышался и пополз вдоль заборчика, думая только о том, чтобы никто меня не заметил.
Лоб покрылся холодной испариной. Подтягивать правую ногу было все больнее. И лишь взобравшись на скамейку и кое-как положив на нее ногу, я свободно вздохнул.
Но не мог прийти в себя. Бывают события, которые переживаешь не столько — когда они происходят, а — потом и остро-отчетливо. Они остаются как бы в тебе. Так было и со мной, хотя совсем недавняя встреча с Еленой казалась мне не то приснившейся, не то просто промелькнувшей в сознании. Я будто вновь оказывался в комнате, садился в старинное кресло с очень короткими ножками, и снова в комнату входила Елена. Вспоминая это, я закрывал глаза и снова видел ее. И уже тосковал, что такого больше со мной не случится никогда.
Потому что все настоящее бывает в жизни только раз — впервые. Настоящее неповторимо. Истина эта банальна, но банальность не освобождает ее от жестокости. И сколько человек ни обманывает себя, сколько ни тщится повторить неповторимое, а — не получается. С годами, хоть немного, да черствеешь, из чувств, хоть немного, да уходит чистота, исчезает наивность, каждый поступок контролируешь жизненным опытом, в основе своем расчетливым и недоверчивым. Но зато он и помогает — конечно, с опозданием — определить, что же именно в твоей жизни было настоящим, первым.
А многое настоящее, как ни странно, происходит в детстве. Или в юности. Не от того ли кое-кто и забыл свое детство и юность не вспоминает, а предпочитает обходиться этаким расплывчатым понятием — молодость? Разумеется, обо всем этом я думал, сидя на обледенелой скамейке на берегу застывшей Камы, больше двадцати лет спустя после войны, а не тогда, когда после прыжка со второго этажа размышлял о Елене, забыв о боли в ноге. Если бы не эта нога, я убежал бы в лес. Он был неподалеку. Я любил бродить там, когда со мной случались радости или беды. Сейчас мне хотелось быть одному. Подошла Елена, и сначала я даже не узнал ее — до того она была будничной, даже неказистой… — Смешной ты какой-то, — сказала она. — Чего глаза вытаращил? — и рассмеялась. — Ногу, по-моему, вывихнул, — гордо, но и достаточно скромно ответил я и чуть не добавил: — Из-за тебя ведь! — А ну… — Елена прикоснулась к моей ноге. — Да не бойся! — прикрикнула она, когда я дернулся. — Я ведь в санитарном кружке… Боль по ноге проскочила через тело в затылок и… медленно растаяла. — Вот и все, — сказала Елена. А мне вдруг стало грустно. В моем сознании никак не могли слиться в один образ та Елена, которую я видел недавно, и вот эта, сидевшая рядом. — Витька тебя ищет, — сказала она. — А ты откуда прыгал? — С чего ты взяла, что я прыгал? — грубо отозвался я. — Просто бежал и… — Ах! — воскликнула она, закинула руки за голову, закрыла глаза. — Какой я сон видела… Но ты маленький, не поймешь… — Если у меня нет невесты, то еще не значит… — Не сердись. — Она улыбнулась мне, и глаза ее потемнели. — Ты лучше всех мальчишек. Этого я уже не мог выдержать и заковылял прочь. — Куда ты? — крикнула она вслед. — Никуда! — ответил я, не останавливаясь. Я долго бродил по лесу, часто присаживаясь на землю, ни о чем не думая или обо всем сразу… Тогда я не знал, что прощаюсь с детством. А в каждой разлуке есть хотя бы оттенок грусти. Но грусть была светлой и не настораживала. Наверное, я был счастлив. Домой я не возвращался, пока не начало темнеть. И опять, как вчера, в темноте мне хорошо думалось о моей жизни. Что-то в ней очень изменилось. Она стала куда интереснее, чем была вчера. И сам я показался себе взрослым и сильным. Жизнь представлялась мне широкой дорогой, уходящей к далекому горизонту, над которым голубое небо — как глаза Елены. Назавтра началась война… …Я еле поднялся со скамейки: до того онемели ноги. Руки так замерзли, что не удалось прижечь сигарету. Стыдно мне было: почему я не смог рассказать отцу Елены о ней? О том, что помню ее, о том, что благодарен судьбе за встречу с ней? Нет, мне многое надо еще сделать, чтобы не было стыдно перед Еленой, Витькой и даже Генкой Смородниковым…
1965 г.
« первая 2 3 4 5 6 . . . последняя (61) »
А многое настоящее, как ни странно, происходит в детстве. Или в юности. Не от того ли кое-кто и забыл свое детство и юность не вспоминает, а предпочитает обходиться этаким расплывчатым понятием — молодость? Разумеется, обо всем этом я думал, сидя на обледенелой скамейке на берегу застывшей Камы, больше двадцати лет спустя после войны, а не тогда, когда после прыжка со второго этажа размышлял о Елене, забыв о боли в ноге. Если бы не эта нога, я убежал бы в лес. Он был неподалеку. Я любил бродить там, когда со мной случались радости или беды. Сейчас мне хотелось быть одному. Подошла Елена, и сначала я даже не узнал ее — до того она была будничной, даже неказистой… — Смешной ты какой-то, — сказала она. — Чего глаза вытаращил? — и рассмеялась. — Ногу, по-моему, вывихнул, — гордо, но и достаточно скромно ответил я и чуть не добавил: — Из-за тебя ведь! — А ну… — Елена прикоснулась к моей ноге. — Да не бойся! — прикрикнула она, когда я дернулся. — Я ведь в санитарном кружке… Боль по ноге проскочила через тело в затылок и… медленно растаяла. — Вот и все, — сказала Елена. А мне вдруг стало грустно. В моем сознании никак не могли слиться в один образ та Елена, которую я видел недавно, и вот эта, сидевшая рядом. — Витька тебя ищет, — сказала она. — А ты откуда прыгал? — С чего ты взяла, что я прыгал? — грубо отозвался я. — Просто бежал и… — Ах! — воскликнула она, закинула руки за голову, закрыла глаза. — Какой я сон видела… Но ты маленький, не поймешь… — Если у меня нет невесты, то еще не значит… — Не сердись. — Она улыбнулась мне, и глаза ее потемнели. — Ты лучше всех мальчишек. Этого я уже не мог выдержать и заковылял прочь. — Куда ты? — крикнула она вслед. — Никуда! — ответил я, не останавливаясь. Я долго бродил по лесу, часто присаживаясь на землю, ни о чем не думая или обо всем сразу… Тогда я не знал, что прощаюсь с детством. А в каждой разлуке есть хотя бы оттенок грусти. Но грусть была светлой и не настораживала. Наверное, я был счастлив. Домой я не возвращался, пока не начало темнеть. И опять, как вчера, в темноте мне хорошо думалось о моей жизни. Что-то в ней очень изменилось. Она стала куда интереснее, чем была вчера. И сам я показался себе взрослым и сильным. Жизнь представлялась мне широкой дорогой, уходящей к далекому горизонту, над которым голубое небо — как глаза Елены. Назавтра началась война… …Я еле поднялся со скамейки: до того онемели ноги. Руки так замерзли, что не удалось прижечь сигарету. Стыдно мне было: почему я не смог рассказать отцу Елены о ней? О том, что помню ее, о том, что благодарен судьбе за встречу с ней? Нет, мне многое надо еще сделать, чтобы не было стыдно перед Еленой, Витькой и даже Генкой Смородниковым…
1965 г.
