слава Б-гу, окончил университет. И стал хирургом. Вначале он устроился в маленький госпиталь под Нью-Йорком. Но как писала мама, «не хвалюйцеся, сланечник и з рапейника галаву выцягне». Шимку заметили. Переехал он в Нью-Йорк, дом собрались покупать. Операций у него — на год вперед. Взрослым человеком стал, а в душе — тот же Шимка, который с папой по каждому вопросу совет держит. Это он в меня пошел такой нерешительный. И я даю совет хирургу, которого слушается целый госпиталь!

Вчера он пришел ко мне и говорит:

— Папа, к нам в госпиталь пришло письмо из Белоруссии, из-под Гомеля. Родители семилетней девочки пишут, что у них осталась одна надежда на нас. Они прочитали в прессе, что операцию, которую необходимо их дочери, делают только в нашем госпитале.

— И что? — спросил я.

— Я прочитал диагноз и историю болезни, которую написал их сельский врач. Они правы. Операция уникальна. Пока в мире сделано три таких операции. Две у нас и одна в ЮАР! В Йоханнесбурге пациент не выжил.

— Ты можешь ее сделать? — спросил я.

— Да, — сказал Шимон. — Правда, шансов на благополучный исход — половина на половину. А не делать операцию — значит, не оставить никакого шанса.

— Можешь — делай! — сказал я.

— Но кроме всего прочего нужны деньги. Это очень дорогая операция. Очень, — Шимон настороженно посмотрел на меня и тихо добавил: — Кроме того, нужно оплатить их проезд. Туда и обратно. У родителей девочки денег нет! Все это очень дорого, папа!

— Не дороже жизни, сынок, — сказал я. — Нас спасали — и мы должны спасать!

— Я знал, что ты так скажешь, папа, — глаза Шимона улыбнулись. — Я знал — и весь кредит, что я взял под дом, я отдал на операцию. Обойдемся пока без дома.

— Обойдемся, сынок, — сказал я и обнял моего Шимку. Как маленького. И услыхал, как бьется его сердце.

Шимон

Вы знаете, мистер Баскин, иногда в жизни бывают минуты, когда человек способен совершить невозможное. И именно такие минуты были во время этой операции. Я начал ее в полночь и закончил в шесть утра. Шесть часов между жизнью и смертью. Бывали мгновения, когда все поддавались панике: и люди, и приборы. Все! Но я продолжал работу с уже остановившимся сердцем и в противоречии с теорией находил выход, и сердце оживало. И когда я услышал за спиной голос операционной сестры: «Все!», я обернулся, как сумасшедший:

— Что все?

— Все хорошо, доктор, — поспешно сказала она. — Приборы показывают стабильность, сердце пошло.

Я знал это без приборов.

— Можно зашивать? — спросил ассистент.

— Сегодня я это сделаю сам, — сказал я. Я никому не мог доверит спасенное сердце девочки.

А потом мой коллега реб Розенбаум скажет:

— Шимон, у тебя был просто шок! Это сделали бы без тебя лучше.

Я ним соглашусь. Но не в ту минуту. Я не мог тогда отойти от девочки. Я хотел слушать, как спокойно, прекрасно, уверенно бьется ее сердце.

Потом я, как во сне, шел вслед за биением этого сердца до реанимационной палаты, и медсестры шли за мной, не останавливая меня. Наконец, рыжая ирландка Пегги взяла меня за руку:

— Доктор, операция окончена, все нормально.

И я остановился. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти.

— Да, — сказал я. — Пойду к себе.

Как говорил великий рабаям Маймонис, спасибо, Готуню, что ты дал мне возможность спасти человека!

Я мог ехать домой, моя работа на сегодня закончена. Но я так устал, что побоялся сесть за руль и решил хотя бы с полчасика подремать в кресле: глаза просто слипались.

Не помню, сколько я спал, только вдруг сквозь сон почувствовал, что кто-то гладит меня по голове. Точно так, как это делал папа, когда я был маленьким. Я открыл глаза и… увидел дедушку! Да, это был мой дедушка, я его сразу узнал, хотя никогда не видел. Ведь он погиб в гетто, когда я еще не родился. Я знал, что это мой дедушка Шлойма. И как это вам не покажется странным, я не был удивлен его появлению. Я просто знал, что это сон, но во сне ничему не удивляешься. Дедушка стоял возле меня в рваной заплатанной фуфайке, в сапогах и в шапке-ушанке.

— Внучек, — сказал он, и слеза покатилась по его щеке. — Если бы ты знал, из какого далека я пришел, чтобы увидеть тебя! Но, как сказано в Торе, если Готуню захочет, ночь станет днем, а день ночью. Он захотел — и я пришел к тебе. Спасибо, Готыню, что Ты дал мне минуту радости в час печали! — дедушка вытер слезу. — Разве я когда думал, что внучек мой станет в Америке доктором! Скажи кому-нибудь такое в Краснополье — не поверят. Скажут, что Шлойма с ума сошел. Я знаю, внучек, что ты устал сегодня: не вовремя я пришел, но не я выбрал время, а время выбрало меня. Я побуду немного и уйду. А ты спи. Я не спрашиваю ни о чем. Раз ты есть, значит, род наш живой. Как была бы рада Этта, если бы знала, что есть у нас внучек. Каждый день она о тебе говорила, не зная тебя. Корову купили — внукам молоко будет, яблоню посадили — внукам яблоки будут! Все меня пилила: Шлойма, надо крышу в доме переложить — внукам мы должны дом в порядке оставить! Как будто внуки уже по двору бегали. А потом ни дома не стало, ни коровы, ни яблони. Дожила ли она до радости увидеть тебя, внучек?

— Нет, дедушка, — тихо сказал я. — папа мне говорил, что от тифа она умерла в Бухаре. Краснопольцы, что вернулись оттуда после войны, рассказали.

— Да, дела, как сажа, — вздохнул дедушка. — И ее, значит, война не пощадила.

Утер дедушка слезу рукавом, и, внимательно посмотрев на меня, вдруг спросил:

— А не сон ли все это?

— Не знаю, — сказал я. — Как будто бы сон и как будто бы нет.

— Проснусь поутру — и знать не буду, во сне ты мне, внучек, привиделся или наяву тебя видел, — дедушка поправил шапку, осмотрелся по сторонам и увидел на моем столе статуэтку — бронзовую фигурку Статуи Свободы.

— Вос из дос? Что это? — спросил дедушка по-еврейски.

— Это Статуя Свободы, — сказал я. — Символ Нью-Йорка!

— Сво-бо-да! — произнес по слогам дедушка и осторожно взял в руки статуэтку.

Он долго рассматривал ее, потом сказал:

— Зуналэ, а ты можешь мне ее подарить? Когда я проснусь и увижу в своих руках эту статуэтку, то буду знать, что встретился с тобою не во сне, а наяву! Видишь, внучек, моя голова что-то еще соображает.

— Бери ее, дедушка, — сказал я.

— Спасибо, зуналэ, — сказал дедушка и прижал к себе бронзовую Свободу. — Как писали в газетах, со Свободой умирать легче!

— Не умирай, дедушка, — попросил я.

— Внучек, — дедушка вздохнул, — если евреи не будут умирать, то Палестины на всех не хватит. Так говорил наш ребе.

— Не умирай! — закричал я и… проснулся.

Пегги трясла меня за плечо, стараясь разбудить.

— Извините, доктор, но вы так страшно кричали,