определенной породы, предписывает два способа обращения с виной — отвращение ко всем, кому повезло меньше и самозабвенное желание искупить ее, и защитить тем самым собственное счастье, благотворительностью. Октавии было свойственно и то, и другое, и в этом было даже какое-то удивительное обаяние непоследовательности, каприза генов, создавших сочетание, которое способно породить только страдание.

Я не обижался на нее, ничуть. После занятий любовью она часто говорила нечто, что по ее замыслу должно было оскорбить меня. Октавия становилась холодной, словно бы мы были случайные партнеры, которым тесно и противно на кровати в мотеле, и кому-то уже пора вызывать такси.

После ее оглушающей нежности, слова казались мне видом садомазохистской игры или отчаянной защиты, я никак не мог на них обидеться. Хотя, безусловно, ей наверняка было бы приятно. Но за короткой радостью последовала бы вина, и мы оба знали, что оно не стоит того.

Я включил телевизор, экран загорелся, и сероватый свет полился из него, выхватывая комнату из темноты. Я не сразу смог сосредоточиться на картинках, они расплывались, смешивались, сменялись, но у меня получилось отделить их друг от друга.

Я увидел области вокруг дворца, от сада до открытой площади Палантина, абсолютно пустой, увидел коридоры и комнаты, увидел моих сына и дочь. Каждое помещение, пустое и заполненное, предстало передо мной. И я знал, что теперь снова смогу, наблюдая за ними, придать им свойства, которые они должны иметь.

— Сколько? — спросил я.

— Четырнадцать, — ответила Октавия. И я пересчитал белые вещи. Мы всегда начинаем с этого, чтобы я убедился, что она — это она и смог восстановить белое. Я закурил и некоторое время наблюдал за происходящим. Кассий тоже курил, дым от его сигареты двигался вверх, хотя глазу камеры этого не было видно, я был почти уверен, что это так.

Я обернулся к Октавии. Отсвет экрана сделал ее кожу мертвенно-бледной, а глаза наделил пугающей глубиной.

— Оденься, — сказала она. — Или иди сюда.

А я сказал:

— Много времени прошло с тех пор, как мы в последний раз создавали нового человека.

И она засмеялась, смех у нее был с надломом, нежный и нервный.

— Ты хочешь ребенка?

Но я ничего не ответил, потому что мне вдруг показалось, что на экране отсутствует стекло, и оттого так беспрепятственно льется свет. Однако обернувшись, я обнаружил его.

Я налил Октавии воды и бросил в бокал лед вместе с половинкой лимона, ровной, как луна в середине цикла. Лимон утонул в бокале, его мякоть покрылась пузырьками. Я точно знал, что она любила и точно знал, что еще она любила меня, оттого мне не на что было обижаться.

Она взяла бокал, ее пальцы со скрипом скользнули по стеклу, и она едва не пролила воду. Я любил в ней неловкость, которой она стыдилась. Именно потому, что она совершенно не подходила дочери принцепского императора, словно бы Октавия позаимствовала ее.

Она поймала мою руку и коснулась губами костяшек моих пальцев. Поцелуй вышел холодный и влажный, содержащий в себе воспоминания о воде со льдом, которую она пила.

— Я хочу, чтобы ты отдохнул, — сказала она.

— Я как раз хотел об этом поговорить, — ответил я. — Нам нужно взять отпуск. Знаешь, просвещенная позиция состоит в том, что государство — это саморегулирующаяся система, способная некоторое время противостоять энтропии.

— Да, в определенных кругах принято считать таким образом, — сказала она, а потом подмигнула мне так, как обычно делал я. И мне показалось, будто мы поменялись местами, но это не вызвало у меня ужаса, потому что я любил ее.

— Мне будет сложно смириться с тем, что некоторые вещи способны функционировать без моего участия, но, может быть, путешествие по стране скрасит мою боль от признания того, что я не являюсь центром видимой Вселенной.

Улыбка сделала ее лицо по-детски радостным, но плечи ее наоборот напряглись, потому что она не знала, шучу я или говорю серьезно. Я обычно не задумывался о таких вещах. Потому что в таком случае шутки выходят непосредственными и кое-где даже уместными.

— Представлю тебе мою идею, — сказал я. — Мы с тобой отдохнем от Сената и дадим Сенату отдохнуть от нас. С тщательностью и самым аккуратным образом соберем наши вещи, простимся с Марцианом и Атилией, дав им возможность реализовать амбиции молодости и пригласить друзей без нашего ведома, возьмем ту машину, которая покажется тебе стилистически уместной и отправимся узнать, каким образом мы можем остановить неизбежное разрушение мира.

— Что, Аэций? Ты серьезно?

Я улыбнулся ей, хотя говорил абсолютно серьезно.

— Безо всякого сомнения. Я не предлагаю нам с тобой сражаться со временем, пока мы не достигнем безусловного успеха, Октавия. Я предлагаю нам совершить дорожную прогулку по приятным мне местам, попутно постаравшись сделать что-нибудь полезное.

— Аэций, мы не спешим. Нет никаких тревожных знаков. Прошло всего три месяца, Ниса в порядке, я думаю, нам стоит подождать решений от моей сестры и Грациниана. В конце концов, они лучше нас представляют себе, с чем связались. И располагают диспозитивом для решения собственных проблем.

— Я в этом не уверен. Кроме того, разве они не говорили, что им нужен материал? Нечто с той стороны для исследования? По-моему, они утверждали именно так.

Она нахмурилась, потому что не была уверена тоже, ее блестящий взгляд уперся мне в ключицу, и она стала похожа на маленькую девочку. Распущенные волосы закрывали ей грудь, и она задумчиво трогала пододеяльник, будто пыталась нащупать спрятанную там монетку.

— В сущности, ты предлагаешь мне мыслить исторически. Но мыслить исторически значит не делать ничего, потому что все как-нибудь образуется самостоятельно в мире, где сотни миллиардов факторов воздействуют на каждое явление, и все они находятся в сложной взаимосвязи за пределами понимания человеческого существа.

— Строго говоря, я предлагаю нам пожить в историческом периоде, который нам предоставлен, приняв его таким, каков он есть. Марциан, в конечном итоге, был прав, когда говорил, что мы очень устали.

— Я не устал. И не хочу, чтобы люди на моей планете жили в мире, который в течении неопределенного количества времени треснет по швам.

И тогда она засмеялась, притянула меня к себе с мягкой нежностью, обняла.

— Но ты живешь в нем. Даже солнце однажды погаснет, мой дорогой.

— Я думал над этой проблемой.

— Но никто из нас не увидит этого, мы, наши дети, дети наших детей, все, кого мы когда-либо знали, уже проживут свои жизни.

Тогда я засмеялся над ней. Она не знала, как связаны мы с каждым человеком на земле, уже родившимся,