апрельский день. Белые балконы, желтые плиты тротуара и голубая река, с перекинутыми вдали отчетливыми мостами, казались мне, — в торжественной строгости моего отношения ко всему этому блеску жизни, — робкой лестью побежденных неукротимому победителю. Мое предназначение — спасти мир, мои слава и добродетель великого пророка стояли неизмеримо выше соблазнов несовершенного человеческого зрения, так как второе, пророческое мое зрение видело вещи в себе, — потрясающую тайну вселенной.

Я родился в Сирии три тысячи лет тому назад; я бессмертен и всеобъемлющ; не умирал и не умру; мое имя — Амивелех; мое откровение — благостное злодейство; я обладаю способностью превращений и летаю, если того требуют обстоятельства.

Я захотел есть и вошел в кафе.

Низенькое, длинное помещение это было разделено посредине узкой, прилегающей бордюром к стене и потолку, аркой. Я принял ее за зеркало, благодаря странным совпадениям. Столик, за которым я сидел лицом к арке, одинаковый с другими столиками, помещался геометрически точно против другого столика, стоявшего за аркой. У того столика, в равном моему расстоянии от бордюра, также уперев руки в лицо, сидел второй я. Беглый взгляд, каким я обменялся с воображаемым, благодаря всему этому, зеркалом, вскоре отразил на моем лице, надо думать, сильнейшее изумление, так как мое предполагаемое изображение встало. Тогда я заметил то, чего не замечал раньше: что этот неизвестный, чудовищно похожий на меня человек одет различно со мною. Иллюзия зеркала исчезла.

У того столика, на равном моему расстоянию от бордюра, сидел второй я…

Он встал, перешел, внимательно присматриваясь ко мне, узкое почти лишенное посетителей, зало и сел у окна вне поля моего зрения, так что желая взглядывать на него я должен был отрываться от еды и поворачивать голову Я взволнованно ждал. Я знал кто это с моим взглядом и моими щеками. Это был он, князь мира сего, вечный и ненавистный враг.

Я съел то, что мне подал, издали наблюдавший за моими движениями, слуга с чрезвычайно глупым и напряженным лицом; затем решительно повернулся к нему. Я хотел безотлагательной схватки, борьбы чудесных влияний и торжества духа.

— Ты — трус! — громко сказал я, стукнув кулаком по столу.

В продолжение всего нашего следующего разговора, начатого так шумно, но оконченного вполголоса, так как речь шла о полубожеских силах, в углу залы и за стойкой хозяина происходили отвратительные кривляния. Люди шептались, подмигивали друг другу, показывали на нас пальцами и кивали. Зная, что они Домешаны, я не обращал на этих жалких отродий особенного внимания. Вся сила моего волнения сосредоточивалась на нем. Я повторил:

— Ты — трус!

Он долго молчал, загадочно улыбаясь, как бы думая обмануть меня молчанием относительно истинного своего существа; затем встал и пересел за мой столик. Держал он себя очень скромно: его поза, движения, улыбка и взгляды говорили о могучем притворстве. Я ей дел его крайне внимательные зрачки и читал в них; казалось, их черный блеск горел рыжим огнем ада. Однако вся моя пророческая проницательность спасовала перед неожиданностью мстительного плана, изобретенного этим Двуличным.

— До удивления, — начал он, — до крайнего удивления похожи мы с вами, сударь. Смею спросить: кто вы и ваше имя?

Мгновение я колебался: сорвать ли с него маску или играть в незнание. Подумав, я решил быть самим собой, относительно же него держаться наивно, дабы показать врагу все презрение, какое я мог обнаружить таким явно издевательским способом.

Я сказал:

— До крайнего, крайнего удивления. Мое имя — Амивелех. Вы, конечно, не знаете этого. Откуда вы можете иметь в самом деле какие-либо сведения обо мне? Наша страна пустынна, это страна вздохов, и я послан Пророком пророков для страшного труда спасительного злодейства. А вы?

— Я — Марч. Канатоходец Марч.

Он говорил, конечно, подобострастно, но в слове «Марч» слышалась профессиональная гордость. Меня сильно забавляло все это. Дьявол на земле должен иметь профессию. Доверия к профессиональному у людей значительно больше, чем к тем, кто на вопрос о себе невразумительно отвечает — «Я… собственно… знаете…» и тому подобное.

— Итак?

— Совершенно верно. Я зарабатываю хлеб очень трудным искусством.

— Знаю, — сказал я. — Вы появляетесь над толпой в шелковом раззолоченном костюме. В руках у вас шест. Вы ходите взад и вперед по туго натянутой проволоке, приседаете-и подплясываете с похвальной целью доказать всем, что это не так легко, как кажется.

— Совершенно верно, господин Амивелех. Я здорово устаю. Когда я был помоложе, мне легко давались такие вещи, как перейти Ниагару или проскакать на одной ноге несколько футов, а теперь не то. Жаль, что вы, глубокоуважаемый Амивелех, имеете о нашем ремесле туманное представление. Оно очень нелегкое и опасное… Вы, например… хо-хо! Я говорю, что если бы вы… попробовали… Даже вообразить это нельзя без ужаса. Нет, нет, у меня, знаете, очень мягкое сердце; одна мысль о том, что вам, например, пришло в голову… У меня и голова закружилась… тьфу! Какие иногда бывают смешные мысли!

— Марч! — внушительно сказал я, — я вижу, как извивается и трепещет твоя душа. Спрячь ее.

— Вот так штука! — захохотал он. — Задали же вы мне задачу! Да разве от вас спрячешь что-нибудь! Вы людей насквозь видите!

— А! Ты дрожишь?!

— Дрожу, весь дрожу, господин Амивелех. Дело в том, что у меня, знаете, есть воображение. Воображение — это мое несчастье. Оно меня мучает, господин Амивелех, особенно в те минуты, когда ходишь по проволоке. Ты идешь, а оно тебе говорит «Марч, твоя левая нога поскользнулась»… — И не нужно крепко стоять этой ногой. Она утомляется, вздрагивает. Опять голос: «Марч, ты теряешь равновесие… наклонился… падаешь… вот твое тело у земли — три фута, фут, дюйм… удар!» Становится очень холодно, господин Амивелех; пот бежит по лицу; шест тяжелеет, канат стремится ускользнуть из под ног. Я на уровне циферблата соборных часов (раз было так) и я вижу, что стрелки больше не двигаются. Мне нужно еще полчаса увеселять публику. Но стрелки не двигаются… Ах! Вот вам воображение, господин Амивелех; ну, его к чорту!

— Так далеко? — невинно спросил я. — Конечно, ты шутишь опасливый Марч. Но я, я могу помочь твоей беде. Повелеваю: расстанься с воображением!

— Готово! — воскликнул он, подняв с выражением необычайного изумления свои, такие же, как мои, черные глаза к потолку. — Ага! Вот оно и улетело… воображение… дымчатый комочек такой! Чуть-чуть осталось его… совсем