немного…

Его притворство становилось невыразимо отвратительным. Он потирал руки и вкрадчиво улыбался. Он обшаривал взглядом мое лицо и кривлялся, как продажная женщина.

— Сегодня в три часа дня, — продолжал он, осторожно — понизив голос, — я выступаю на площади Голубого Братства со своей обычной программой. Работая, я буду думать о вас, только о вас, дорогой учитель Амивелех. Я горжусь, что несколько похож на вас… смел ли я быть совершенно похожим?!.. Что судьба оказала мне великую честь, создав меня как бы подражанием великому вашему существу! О, я преклоняюсь пред вами! Ваша жизнь драгоценна! одна мысль, что каким то чудом вы могли бы оказаться на моем месте, не имея ни малейшего представления о том, как надо держаться. на канате… что вы шатаетесь, падаете… какой ужас! Вот он, — остаток воображения. Да сохранит вас Бог! Пусть никогда нелепая мысль…

Я остановил его жестом, от которого содрогнулись в пыльных гробницах египетские цари. Он искушал меня. Он становился железною пятою своего черного духа на белое крыло моего призвания, и я принял вызову царственной свободой цветка, безначально распространяющего аромат в жадном эфире!

— Марч! — тихо заговорил я. — На наш невиданный поединок смотрит погибающая вселенная. Так надо и да будет так! Я, а не ты, я в три часа дня сегодня появляюсь на площади Голубого Братства и заменю тебя со всем искусством жалкой твоей профессии!

— Но…

— Ни слова. Ни слова, Марч!

— Я…

— Молчи! Тише!

— Вы…

— Слушай, не думаешь ли ты, что тайна великой борьбы священна! Умолкни! Когда говорит Амивелех, молчат даже амфибии. Мы отправляемся!

Наступило молчание. За прилавком кафе сидели три кобольда, — свита ненавистного Марча. Я слышал, как шумит в его душе трескучая радость. Что касается меня, то я переживал нечто, подобное величавому грому, — предчувствие пышного торжества. Я знал, что уничтожу черного двойника. Я уже видел его, полный отчаяния, полет в бездну, откуда он появился.

Мы молча смотрели друг на друга. Нас соединял жуткий ток взаимного понимания. Затем Марч, таинственно подмигнул мне, встал и вышел; я не торопясь последовал за ним.

IV.

Когда я очнулся от продолжительного раздумья, в течение которого совершенно не замечал и не мог заметить, что говорю и делаю, и что говорил Марч, я увидел, что стою в просторной полотняной палатке, у стола, на котором лежал расшитый золотом бархатный костюм Марча. Полуприподнятая занавеска входа позволяла видеть часть площади, черную от массы людей. Неясный, хлопотливый гул проникал в палатку. Я видел еще нижнюю часть столбов, между которыми была протянута проволока; дальний столб казался не толще карандаша, а ближний, почти у самой палатки, толщиной в хорошую мачту. Лестница, приставленная к нему, отбрасывала тень на столбе; между лестницей и столбом, среди булыжников, искрилась молодая трава. Помню, меня как бы толкнула эта простота обыкновенейшего явления: трава, камни. Не более, как на момент, я содрогнулся от сильнейшей тоски. Не будь со мной Марча, я, может быть, оказался бы в начале реакции, — перелома. Я вспомнил о нем, как о дьяволе, и внутренний неизъяснимый удар безумия тотчас же вернул меня в круг ложного озарения.

Замысел Марча, как искусителя, был ясен до очевидности. Зная, что я бессмертен, хитрец этот надеялся, — о, жалкий! — увидеть мое унижение, когда по злобным его расчетам, я, силой его заклинаний, грохнусь с высоты пятиэтажного дома. Ни мало не сомневался я, что именно этим вознамерился вечный мой враг стяжать лавры победителя. Я знал, однако, что не только по проволоке, а по морской буре могу пройтись с легкостью водяной блохи, не замочив ног. Поэтому, сгорая от нетерпения скорее устрашить демона своей властью над ничтожной материей, я, оглянувшись на Марча с гримасой, надо полагать, не совсем вежливой, стал раздеваться так порывисто, что оторвал несколько пуговиц.

Разумеется я вел себя, как заправский канатоходец. Хотя Марч помогал мне одеваться, я чувствовал, что мог бы отлично справиться без него. На мне появились трико телесного цвета, короткие штаны голубого бархата с таким обилием позументов, что я напоминал в них сказочную Жар-Птицу, и плюшевая зеленая шляпа с белым пером.

Как только Марч пытался подать мне совет касательно баланса или чего другого, я мигом осаживал его, говоря, что все эти указания бесполезны даже попугаю на жердочке, не только мне, поющему хвалу Духу. Я взглянул в зеркало и подбоченился Затем я стал дрыгать поочередно ногами, любуясь их формами и упру гостью. Послав иронический воздушный поцелуй Марчу, смотревшему на меня, — притворно, конечно, — с бес предельным обожанием, я, подняв го лову, вышел из палатки и огляделся.

Ха! Гул и рев! Толпа побелела от поднятых для рукоплескания рук. Здравствуйте, компрачикосы! Я кивнул и стал взбираться по лестнице.

С момента моего выхода меня охватил вдруг подмывающий, как стремительная волна, род нервной насыщенности, заполнившей все видимое пространство. Я как бы двигался в невесомой, бесплотной плотности, делавшей меня частью своей среды, единородно слитой и напряженной в той же степени неуловимо быстрых вибраций, какие, — я потрясенно чувствовал это, — пронизывают меня с ног до головы вихренными касаниями. Я сделался легким, как в отчетливом сне, когда отсутствуют ощущения тяжести и мускульных усилий. Мне было ясно, что я лишь делаю вид, будто подымаюсь, пользуясь, с соответственными тому движениями, перекладинами лестницы. Мной двигало желание двигаться. Я не испытывал, не замечал усилий. Я мог, в том же или ином любом темпе, совершить лестничное путешествие на луну, дыша по окончании его ни чаще, ни медленнее. Только исключительной взвинченностью безумия могу я объяснить такое состояние и то, что произошло дальше.

Подымаясь в подымающемся вместе со мной, застрявшем в ушах, обширном гуле толпы, рассматривая ее овал, охвативший линию натянутой между столбов проволоки, я на теплом ветре, между небом и землей, был соединен с зрителями именно той нервной насыщенностью пространства, о которой я упомянул сейчас. Я не могу объяснить, как я воспринимал токи, подобные электрическим, которые, безостановочно вступая в меня волнистыми усилениями, составляли как бы нечто среднее между настроением, выраженным словами, И яркой догадкой, подтвержденной обострением интуиции. Эти колебания токов, относимые мною тогда за счет пророческого прозрения, я покажу удобнее простыми словами, ставя в вину несовершенству человеческого языка вообще то странное обстоятельство, что мы осуждены читать в собственной душе между строк на невероятно фантастическом