Вздыбленная Русь

ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1

В мае, когда в зелень оделась лиственница, а отпаровавшаяся земля покрылась молодой травой, волк отыскал себе логово у самого Севска. Ночами, на весь городок навевая тоску, слышалось его заунывное пение. Волк выл не от голода. В те годы дикий зверь промышлял мертвечиной. Трупы казнённых холопов и татей, неубранные, валялись у обочин дорог, в заброшенных деревнях комарицкой земли. Волк настойчиво зазывал к себе подругу, садился на задние лапы, подняв морду к луне, заводил тоскливую песню. Сначала она напоминала тихое урчание, затем усиливалась, переходя на самый высокий накал.

Севские охотники не раз подстерегали волка, но он оказался матёрым и хитрым.

Однажды Артамошка Акинфиев, год как появившийся в Севске, всё-таки подкараулил волка. Запрятался с вечера в засаде, затаился.

Зверь объявился в полночь с заветренной стороны, осторожной трусцой приблизился к Акинфиеву, остановился, принюхался, но опасности не учуял. Умостившись, серый поднял голову к небу, выжидающе помолчал. Артамошка взял самопал наизготовку, однако не стрелял, медлил. А волк сидел не шевелясь долго, потом неожиданно заскулил по-щенячьи жалобно.

Дрогнуло у Акинфиева сердце, опустил самопал. Серый был старый и одинокий. А Артамошке Акинфиеву было известно чувство одиночества. Который год гоняет его злая судьба.

В морозные лета оказался Артамошка в Москве, а оттуда подался к Хлопке. С ним громили боярские вотчины. Когда же в бою со стрельцами погиб Хлопка, а ватага его рассеялась, Артамошка скрылся.

Потом пристал Акинфиев к Димитрию, какой сыном царя Грозного назвался. Говорил тот царевич Димитрий, что идёт на Бориса Годунова и бояр, какие его руку держали.

Но вскоре убедился Артамошка, самозванец никакой не царь, а паны вельможные, какие Лжедмитрия окружают, народ грабят, обиды чинят. И ушёл Артамошка от самозванца, осел в Севске.

Акинфиев высок, сухопар. От долгого недоедания выперли острые мослы, под рваным зипуном рёбра пересчитать можно. Нет у него ни семьи, ни избы.

Встал, свистнул. Волк прянул в чащобу, а Акинфиев вскинул самопал на плечо, побрёл в городок.

Той майской ночью в Москве князья Василий Шуйский да Василий Голицын с другими заговорщиками убили Лжедмитрия и избрали на царство своего, боярского царя Василия Шуйского.

И не ведали бояре, что в Речи Посполитой король Сигизмунд с панами уже ищут второго самозванца, какой повёл бы польских шляхтичей на Московскую Русь, она подчинилась бы королевству Польскому.

Такой второй Лжедмитрий сыскался: им был гулящий Матвей Верёвкин, выдавший себя за спасшегося Лжедмитрия первого...

В полночь подул тёплый сырой ветер, затрещал лёд на Оке звонко, зашевелился, а к утру тронулся, открывая холодные чёрные полыньи с месивом мелкой шуги.

Засерело небо, заалел восток. Зазвонили к заутрене. Пробудился Орёл-город, ожил. Отстояв службу в церкви, народ повалил к берегу. Гомон, смех:

— Эко батюшка-ветрило снег ест!

— Жуё-ёт!

Хоть и молод Орёл, от Ивана Васильевича Грозного счёт ведёт, но всем заокским городам голова, главенствует среди городов и острогов второй сторожевой линии, которая перекрыла крымцам путь на Москву.

В Смуту хозяйничал в Орле первый самозванец, открывали царские стрельцы крепостные ворота крестьянскому воеводе Ивану Исаевичу Болотникову, а в лютую январскую стужу 1608 года приютил город второго самозванца, назвавшегося царём Димитрием, а с ним шляхтичей и разный гулящий люд из российских земель.

Скоро потянулись к самозваному Димитрию отряды мужиков, хаживавших на Москву ещё с Болотниковым.

Стылым январём побывало у самозванца посольство князя Ружинского, зимовавшего в Чернигове. Шумные, кичливые паны рядились с царём Димитрием долго, после чего князь Роман Ружинский привёл в Орёл четыре тысячи своих буйных шляхтичей.

В поисках поживы в Московии повалили к Лжедимитрию паны из всей Речи Посполитой, из Черкасс и Канева, казаки с вольного Дона, покинул Литву и переступил рубеж российский староста усвятский Ян Пётр Сапега, племянник канцлера Льва Сапеги, а из Польши прибыли гусары гетмана Лисовского...

Многочисленное воинство собралось к весне у самозваного царя Димитрия.

Ледоход разбудил самозванца. Он оторвал голову от подушки, прислушался. Так и есть: весне начало. Обрадовался. Сел, свесив ноги. В рубленых хоромах орловского воеводы жарко, пахнет сушёными травами и сосной: осенью стены обновили тёсом.

Спать больше не хотелось. Сунув руку за ворот, потёр шею. Нахлынули думы. Год минул, как назвался Матвей Верёвкин царём Димитрием.

Прослышав о боярской расправе в Москве над царём Димитрием и видя, как сокрушаются вельможные паны, потерявшие сладкую жизнь при дворе московского царя, Верёвкин решился попытать удачи. В Варшаве, в корчме у Янкеля, будто ненароком обронил, что он-де случаем спасшийся царь Димитрий. Ухватился за то пан Меховецкий, доложил канцлеру Льву Сапеге, а тот королю — и загуляла молва по Речи Посполитой и Московии.

Летом в Стародубе-Северском Матвей Верёвкин начал собирать воинство для похода на Москву, и многие города российские признали его царём. Поклонились ему Путивль и Чернигов, Новгород-Северский и иные городки Северской Украины. Присягнул царю Димитрию и ногайский князь Урусов.

В первый поход на Москву постигла Верёвкина неудача. Воеводы царя Василия Шуйского Литвин-Мосальский и Третьяк-Сентов у Брянска перекрыли ему дорогу. Пришлось воротиться и сесть на зиму в Орле...

Самозванец потянулся с хрустом, зевнул. С сожалением вспомнил гетмана Меховецкого. С приходом в Орёл князя Романа Ружинского не было между ним и гетманом мира, и Меховецкий уехал в Варшаву, а вельможные паны избрали гетманом кичливого и задиристого Ружинского.

Трудно Матвею совладать с панами, ох как трудно. Особенно с появлением князя Ружинского. Привыкший в Речи Посполитой промышлять разбоем, он и в Московии живёт тем же.

То бы всё ничего, паны для того и на Русь шли, чтобы гетман с вельможными честь царю Димитрию оказывали, но ведь заносчивы, оскорбить горазды, цариком зовут.

О нраве Ружинского Верёвкину рассказывал пан Меховецкий, оттого он, Матвей, княжеских послов не привечал. Однако Ружинскому сие в науку не пошло, только ещё больше распалило, а во хмелю он не единожды