проговорил он. — Ты сейчас же вернешься обратно, — туда. Понял?

— Есть, товарищ старший лейтенант, вернуться обратно, — вытянулся Пуговкин.

— Возьми у старшины хлеба, консервов, пшенца, сахарку, — этому Митяшке. Все это снесешь в усадьбу… От имени третьей роты. Понял? До рассвета чтобы был здесь.

— Слушаюсь, — с веселой готовностью ответил Пуговкин.

Когда с шелестом опустился за ним край плащ-палатки и от ночного ветерка пугливо замигал огонек в снарядной гильзе, Бойко сказал:

— Я так думаю, Данилыч, не надо их эвакуировать, разве что последует приказ свыше. Во-первых, очень опасная эта операция. Пуговкин рассуждает правильно: куда поволочешь больную старуху? Во-вторых, возможно, завтра мы опять рванем вперед. Есть ли смысл тащить женщин через огонь? — Бойко улыбнулся. — А в-третьих, бельишко у наших бойцов уже месяц не стирано…

— А в-четвертых… — усмехнулся Доброполов, — Аксиньюшка — лебедь, и ей не более тридцати годов. Дорогой Валентин, вы уже решили лично сделать разведку усадьбы. Вижу по вашим глазам. Но, к сожалению, на сегодня пока все ясно…

На лукавим лице Бойко отразилось разочарование.

— Товарищ старший лейтенант, я так и думал: сегодня же лично произвести рекогносцировку. Чувствую — мой точный глаз в усадьбе необходим…

— В точности твоего глаза я не сомневаюсь, — переходя на «ты», — улыбнулся одними губами Доброполов. — Но сегодня я тебе приказываю отдыхать.

— Есть отдыхать, товарищ старший лейтенант, — приложил Бойко руку к пилотке.

Доброполов пососал свою трубочку, устало щурясь на свет гильзы, задумчиво заговорил:

— Да, лейтенант, думали ли мы, занимая этот рубеж, что столкнемся с такой заботой? Здесь, как говорится, на самом острие войны, где траве — и той расти страшно?..

— Оно, Данилыч всегда так, — весело подхватил Бойко, — куда мы, туда и жизнь. За немцами — смерть, за нами — жизнь. Вот она спряталась в погреб, и снарядами ее оттуда не вышибешь. Заметили вы, какой Пуговкин стал веселый? Он уже разглядел, что и хозяюшка красивая. И ничего ему не надо, как только к ней с провиантом отправиться. Ничего ему не страшно, как будто эта семья ему родная. Да и вся рота уже говорит об этой Аксинье Ивановне. Весь батальон видел, как бегала она на огород лук рвать. Да что там! — весь полк уже следит за этой усадьбой… И уж будьте спокойны: горе тому немцу, который вздумает перебраться на этот берег… Знаете, я уже слышал — в нашей роте говорят — как это мы, дескать, на этом берегу расположились, когда баба и та уж закрепилась и готовится Нессу форсировать…

Бойко и Доброполов засмеялись… Когда командир взвода ушел, Доброполов накинул на плечи измятую шинель, прилег на грубо сколоченные нары, задумался…

После рассказа Пуговкина он рисовал себе обитателей усадьбы с большей определенностью. Автоматчик сделал облик неизвестной женщины родным и притягивающим, как далекий, пока еще неясный свет.

«Одна с ребенком и больной старухой, вцепилась за свой клочек земли… Одна против немецких снарядов и мин в своей норке, для которой достаточно одной фугаски… Да полно — одна ли? А Пуговкин, а Бойко? Вся рота, да и сам он»…

И Доброполов представил сияющие глаза Пуговкина, с радостью выслушивающего приказание доставить в усадьбу подарок от роты. Вот он ползет сейчас со своей ношей под роем пуль и ничто не в силах остановить его…

Влажный, густой ветер, задувая под плащ-палатку, колебал огонек снарядной гильзы. Медовый аромат сурепки вливался в блиндаж. Музыкальный звон сверчков наполнял настороженное безмолвие ночи. Иногда ветер приносил густой могильный запах разлагающихся невдалеке немецких трупов — запах смерти…

Напоминание о смерти вызывало в Доброполове болезненное, тошнотворное чувство.

Но как он мог думать о смерти, когда рядом неистребимой была жизнь! Когда сияла она отовсюду солнечным светом, дышала в каждом комочке земли, в каждом стебле травы, в каждом взгляде, полном веры и надежды.

Доброполов почувствовал, как горячая волна подступает к горлу, и сердце начинает биться так, как всегда билось перед боем — твердо, призывно, как удары боевого барабана…

Он порывисто встал, закурил, прислушался к пулеметной дроби, доносившейся из-за речки. В памяти мелькали картины недавнего боя, геройская смерть любимца роты — командира второго взвода. Возможно, и эта ночь станет кануном еще более жестокого сражения. Возможно, и его ждет… Но Доброполов не хотел думать о том, что его ждет. Он закрыл глаза, как бы не желая худшего, что может случиться.

Полуразрушенный домик с сорванной крышей возник в его сознании, ярко вспыхнули жгучекрасные мальвы…

II

На рассвете, когда жаркая пулеметная трескотня разгоралась у Нессы, у входа в блиндаж послышался веселый гудящий бас Пуговкина:

— Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?

— Входи, — разрешил Доброполов, быстро вставая с нар. — Что нового, Евсей? Доставил продукты?

Пахнущий землей блиндаж был низок. Согнувшись вдвое и блестя открытыми, смелыми глазами, Пуговки доложил:

— Ваше приказание выполнено. От Аксень Ивановны привет и благодарствие всей роте. Митяшку чаем напоили. Приказал из погреба не вылезать ни в коем разе. Ветров ночью Аксень Ивановне картошки накопал и воды притащил.

— Так… — поеживаясь от утреннего холодка, удовлетворенно протянул Доброполов. — Еще что нового? Как противник? Что за стрельба была?

— А это фрицы к речке за водой подошли, так Ветров пугнул их. Воды мы им не дозволяем брать ни в коем разе…

— Правильно… И здорово немцы обстреливают усадьбу?

— Не так, чтобы здорово, товарищ старший лейтенант, а все-таки из пулеметов шпарят с того берега… Но наши им тоже лихо подсыпают…

— Ну иди, Евсей, отдыхай.

Пуговкин ушел. Доброполов нетерпеливо взялся за бинокль, приник к амбразуре.

Лучи восходившего солнца уже скользил поверх бело-розового тумана, застилавшего Нессу. Весь двор и домик были видны отлично, и даже мальвы встречали восход солнца неистово-алым своим цветением.

Убедившись, что на усадьбе все благополучно, Доброполов пошел по окопам.

Почти вся рота говорила о ночной экспедиции Пуговкина. Его рассказ обсуждался на все лады, а имя женщины, оставшейся жить под огнем, так и порхало по окопу. Наблюдатели, как казалось Доброполову, зорче обычного следили за вражеской стороной. То и дело слышались голоса:

— Как там у Аксиньи Ивановны?

На что следовал ответ:

— На участке Аксиньи Ивановны никакого движения нет.

Или:

— У Аксиньи Ивановны все спокойно.

На лицах у всех отражалось то веселое возбуждение, которое можно было