любил смотреть на тебя, когда ты заглядывала в печь. Блики пламени падали на твое лицо, искрами блестели в синих глазах, делали всю твою фигуру вдохновенной, необычной. Может, тебе странно слышать такие слова? Может, для тебя вся твоя работа кажется незаметной, серой, утомительной и неважной? Так, наверное, и природа в непрерывном движении, в вечном беспокойстве творит мириады разнообразных форм, давая им жизнь и любовь. И даже не знает она, не ведает, как величественен тот труд.

Ты до сих пор, Мать, стала для меня образцом вселенской Матери всего сущего.

Я откидывал одеяло, вылезал из теплого гнезда постели, садился возле тебя на стуле. Смотрел в горящую печь. Огонь ласкал меня незримыми потоками тепла, трещал, кидался углями. И все работал, работал. Для меня это было обычным — ведь я видел, как каждый день из печи ты вынимала борщ, пухлые лепешки, пахучую пшенную кашу, парное молоко с розовой пенкой. И все это делал огонь. Только неясно мне было — как он все это умеет делать без рук? И еще я отметил, что огонь смеется. И все допытывался у тебя, правда ли, что он рад мне. И ты ласково отвечала: «Правда, сынок, огонь радуется деткам. Если будешь послушный и добрый — то он всегда будет радоваться!»

Так ты мне заронила еще в детстве мысль о пламенности радости и добра…

Я любил, когда ты вынимала хлеб из печи. Как ты любовно делала это! Ты расстилала полотенца на полу и сажала румяные буханки на чистый холст, как самого дорогого гостя. И мы, малышня, видели такое ​​святое уважение и чувствовали, что с хлебом связано что-то важное и серьезное. Мы видели, как отец поднимает с пола случайно уроненный кусок хлеба и кладет на стол.

«Святой хлеб», — запомнились из тех далеких дней таинственные слова. От этого стало святым, светлым, лучезарным и все, что связано с работой над хлебом. И сытая весенняя пашня, по которой важно ходят вороны, и нежно-зеленые побеги озимых, и радостное колошение нив, и красование ржи в летнем мареве, и шелест спелой усатой пшеницы, счастливой полным восковым зерном.

А веселый гомон тока!

А скирды золотой соломы, с которых так хорошо спускаться!

А широкополые шляпы, сплетенные умелыми руками дедов из соломы нового урожая!

А шумные пиры осенние, когда хозяева благодарили землицу родную за щедроты великие, за ласку материнскую!

А щедривки^[2] зимние — с засеванием, с песнями величальными, с подарками богатыми, с весельем незабываемым!Красиво, неповторимо, волшебно!

Красиво, неповторимо, волшебно!

Именно поэтому так неторопливо резал отец хлеб на толстые ломти, прижав его к широкой груди. И ел ломоть нового урожая не с борщом, а отдельно, посолив его зернистой нетолченой солью. И я подражал ему. Тоже брал дымящийся ломоть, расставив пальцы, солил и солидно откусывал кусок теплого тела хлеба. С тех пор во мне навеки поселилось глубокое уважение к труду хлебороба, который держит на себе мир. И тем чувством я обязан тебе, Мать…

Позавтракав, накормив всех нас, ты брала тяпку и шла в поле. Я бежал за тобой. Носился по кустам, вырывал маленьких голопузых птенцов, мать которых жалобно пищала где-то на вершине сосны. Я торжественно выбегал на дорогу, показывал тебе свою добычу — ничтожных, желторотых, слепых бесперых, которые бессильно раскрывали широкие рты, требуя еды.

А ты — я до сих пор помню — очень рассердилась. И слезы выступили на твоих глазах. И ты сказала мне: «Как же теперь их матушке жить? Она же умрет от тоски по деткам! Зачем же ты так тяжко наказал ее?» — «Неужели она будет плакать?» — удивлялся я, печалясь, что нанес тебе боль. «Конечно. Ведь мне будет больно, когда кто-то тебя заберет?»

Я молча бросался в кусты, отыскивал осиротевшее гнездо и клал в него желторотиков. А потом еще и маскировал их ветвями, чтобы никто другой не заметил. С тех пор, Мать, я начал жалеть все живое — и животных, и деревья, и травы, и птиц, — все, что движется, все, что создает для меня, для нас непостижимое, изменчивое разнообразие жизни.

Мы приходили на поле. Ты полола просо. Я удивлялся — зачем одни побеги оставлять, а другие выбрасывать? Ты объяснила мне, что среди них есть нужные, полезные, а есть вредные. Одни — крупные, немного волосатые — дают просо, а другие сосут силы земли, глушат просо, а добра с них никакого. Та первая наука агрономическая, Мать, стала и наукой жизни. Я не раз встречал среди людей и первую и вторую породу, о которых ты рассказывала мне на весенних полях.

Я становился на коленки, ползал по грядкам, вырывал сорняк. И искренне радовался, когда после меня оставались ровные рядочки пушистых ростков проса. И осенью, когда ты ставила на стол глубокую миску пшенной каши с молоком, я спрашивал тебя: «Правда же я заслужил каши? Без меня просо не выросло бы?» И ты, Мама, без всякой тени улыбки отвечала: «Заслужил, сынок, заслужил. Ты у нас уже хозяин». И я очень радовался тому, что ты и отец утверждали в семье мое достоинство, значение даже малейшей капли творящего труда. Хвала вам, простые чудесные люди, что так глубоко понимают детское сердце, сея в него сердечные зерна добра и любви.

Вы научили меня с большим уважением относиться ко всякому труду. Нет труда большого или малого, важного или неважного. Есть только труд свободный, творческий, радостный, и есть — рабский, подневольный, проклятый. Я всюду восхищаюсь свободным трудом. То ли дети лепят домики из песка на берегу реки, то ли подросток мастерит модель машины из самодельных деталей, то ли конструктор мучается над чертежом космической ракеты, — все это для меня звенья неразрывного потока творчества, через какое разумное существо познает само себя…

А еще я любил долгие зимние вечера.

За окном завывала метель, мороз возводил удивительные узоры на стеклах, а в доме было уютно и тепло. Мы с сестрой взбирались на печь, ложились животами на черинь^[3], подпирая ладонями щеки. А ты сидела, свесив ноги вниз, и тихим, задумчивым голосом рассказывала сказки.

И я переживал за бесталанного Ивана, которого все обижали, считали дурачком. И очень радовался, что он оказывался и не глупым, и не бесталанным, а выходил победителем из больших испытаний. Я восхищался маленьким Котигорошком, который освобождал народ родной из лютой змеиной неволи. И плакал над горем несчастных матерей и сестер. И смеялся счастливо, когда сказка неизменно приводила к радостной развязке.

Ой, какой же мудрый и человечный наш народ! Он знает в сердце своем, что никогда не могут победить зло и ненависть, что всегда в конце битвы жизненной побеждает правда и любовь, как бы глубоко она не была спрятана слугами тьмы в темнице, как бы крепко не ковали ее в железные кандалы!

Заметили ли вы, что