подойди, говорят… Ну! Што? — спать?.. Ну, лягу — и ты ложись… Дашка! Подойди! — дам тебе в морду… любя — панимашь… Дашка-а, не криви морду, сучья отрава, слышь… Да-а-аш-к-а-а!..

Не поймала рука пьяная дебелую бабу — увернулась. Выбежала, — и улез Степан на палати один беспомощно-пьяно, не видел, не заметил через щель в двери глаз бабьих, не поймал и слов жениных, через стол брошенных.

— Убить-тя, дьявола, мало… Дрыхни — ложись… царица ты моя, заступница!

Пил Степан у Кулихи вместе с милиционером. Спорили. А потом Степан новое о коммунизме через самогон по-пьяному от законника выудил — и в голову впитал накрепко-крепко.

Когда шел Степан к Кулихе, по дороге с Фимкой Карявкой срезались — бедовая: в городе учится.

Поздоровалась, а потом — зачем, говорит, ты, Степан, Дарью свою бьешь? Смотри, говорит, уйдет она у тебя. Я вот уж с ней потолкую…

В ответ матом густым покрыл Степан Фимку.

Теперь, засыпая, грезил Степан о будущем. Угар пьяный в мозгу все смешал: и тоску, и Дарью, и Фимку, и Кулиху, и милиционера-«каммуниста», а после, на момент перед сном, и слова его новые — ка-а-мму-низма.

Грезилось Степану неведомое, далекое, светлое, что от тоски бы его избавило — от налогу. Застлала глаза пьяные рожь золотым океаном — десятины-карты, ширь-ковер кругом. Серебрятся овсы на солнце и чуется, как пчела жужжит над полем цветным жирным клеверным. Засыпая, на спину перевернулся — в последний выкрикнул:

— Дашка!.. Эх, сволочь Дашка!..

Заснул.

А на улице, у ворот наземных, Дарья горько себя выплакивала.

— Тю што это? — спросила соседка Брюховна.

— Бьет… два раза сегодня… Тоскует… Нужда… — ревом Дарья из души выбросила.

— Поправитесь… не тужи… коли поправитесь, — и не будет… Ты помолись казанской или троеручице, — успокаивала Брюховна.

— Будь прокляты, — неизвестно к кому вскинула Дарья. — Пусть бы лупил уж, все равно, — доля такая наша… Запил… Последний пуд снес к Кулихе, ирод собачий… Што теперь будет — не знаю…

— А ты одежу-то спрячь, коли так… Неровен час, не катнул бы, — посоветовала Брюховна.

Покачала головой, пожалела и ушла отвести душеньку с бабами.

II

Бывает иногда такое с человеком, что ни к будню, ни к празднику не прилепишь.

Слез Степан с палатей, сидит у окна на лавке, покуривает, в окно смотрит, словно бы ждет чего-то. И кажется ему, что кругом его все ходуном ходит: и изба, и земля, и воздух, и деревня, и ребятишки по улице, словно бы не так, а кверху ногами бегают.

Сидит Степан у окна, дивится-дивом, копает причины-концы диву этому и вдруг — вихорь, да такой, что подхватил его мужика, Степана, завернул кубарем, свертел в кужель кудельный, поднял на воздух и понес нивесть куда.

Носил, носил его вихорь, — и очутился Степан на большой дороге, верстах в трех от деревни, у самого у Фиешина Лога, сидит на канавке и жутко-жутко ему, а от чего, — и сам он не знает.

Попробывал было итти — не несут проклятые ноги, дрыгают только, а вперед ни на вешку. А домой ему надо. Зачем, для чего — не знает. А надо, до смерти надо.

Попробовал на брюхе ползти — неподатно, хоть разорвись.

Бился, бился Степан, сел опять на канавку и заплакал. О чем заплакал — не знает, только слезы так вот и льют-ливмя. В голове одно клином — хоть как бы-нибудь добраться.

Подожду, — решил. — Дорога большая, от города конем попутчика не будет ли, — подумал.

Подумал он, глядь, и едет кум Корней из Косагорки.

— Кумяга, родной друг, подвези, ввек не забуду, — взмолился Степан, и вид у него такой был, словно он тысячи верст прошел, тысячи лет долгих, усталый, тяглый, задрипаный. А кругом все зыбило, качалось, вертелось, ломалось, кружилось — следы вихря куда-то, далеко улетевшего, Степана на большой дороге оставившего. Жизнь, земля зыбались, как море у Соловецких, что пришлось видеть Степану в молодости однажды.

— Аль усталому мужичку и хрен ноша, — сшутил Корней. — Ну, садись.

Поехали, и рассказал кум Корней Степану вот что:

— Ездил это я, брат мой, в город. Жена, значит, на курсах, — так проведать. Сам знаешь — мужику без бабы, день за год… Натура… Так… Ну, и красота, парень, житьишко бабам в городе! Вздыбился я было по началу, как завольничала, да вижу напрасно — баба, брат, дело сурьезное… И — да, брат. Откуда што берется, ей-бо… Не узнал прямо бабу — а и всего полгода… Увезла парнишку с собой недельного — тосковал, думал бросит… так што ты, друг, думаешь… займется, аль собранье там — шасть его в особое место, в роде как бы приюта, — няньки там, и все такое — зд-а-а-ровый растет. Вот, брат, дела-то. По-моему, всем бы так надо… а?..

Революция — жернов. Всыпал в засыпку великий мельник, время, зерно-человека. Бешено крутит жернов колесом истории, жизнь перемалывая, и как на мельнице крупен размол от быстроты, так и тут: не все задевает крушительный жернов. Проскакивают люди-зерна цело, нетронутыми, что бы после сквозь сито лет просеянными выйти в отруби, на корм скоту.

Смешно стало Степану за кума, так что удержу нет — хохотом забрало.

— Дурак ты, говорит, кумяга, — вот что… Рази это можно у нас, — рази мыслимо…

— А как же — понятно можно, — в ответ кумяга. — Ты, брац мой, поди все еще свою бьешь, как собаку — а ведь нельзя, парень. Подумай-ка… Прикинь в голове — человек она, аль животное? Што, брат, а… Ну-ка?..

Рассердился Степан, соскочил с телеги и раз кума по уху.

— Не ври, говорит. И народ не мути. Понял? Эдак с твоих слов, гляди, и все завернут колено, — а нам людей смешить не резон… Понял?

Махнул Корней кнутом на конягу, бросил Степану жалостливо:

— Сам ты, брац мой, дурак. Иди, твое счастье, что слеп ты, а то метнул бы я тебя вот чем, — показал с телеги топор и уехал.

Раскати его за ногу, — подумал Степан и видит — из-под горы, где кум скрылся, — человек идет к нему, знакомый и словно бы, не то милиционер, не то предсовета Кобыленков — и то, и другое вместе, а на груди большим-большим выведено:

«Н – а – л – о – г».

Страшно стало Степану, на сердце такая жуть расгулялась, будто недоброе что впереди. А человек кричит издали:

— Беги домой, стереги новотелку чернуху, а то плохо будет. Беги — ушла твоя Дарья!

Жутко Степану. Прибежал он домой и слышит: орет на дворе корова недоена, а Дарьи ни в избе, ни на дворе, ни на улице не видать.

Всполошился, вспомнил, что побил ее утром здорово ни за что, ни про что, искать бросился. Все углы перерыл, на сарае яровицу, и осоку, и сено до былинки вилами взворошил — нет, хоть лопни. На улицу побежал, подвернулся кот под ноги — за хвост сгреб, об угол брякнул.

— Не суйся, не до тебя!

Всю улицу из конца в конец, по избам, в проулках