делая гимнастику, выбрасывая кулаки вперед, он целил в лицо Бога. Так он воспитывал волю. Бог не отвечал. И он привык оставаться безнаказанным.

– Поезжайте, Рибб ентроп , – сказал фюрер. – У вас свои счеты со

Святым Престолом.

Кожаный портфель лежал рядом с Рибб ентропом . Но человек даже не поинтересовался, что в портфеле, хотя в портфеле ничего не было, так, для важности, ни единой бумаги, всё хранилось в голове у министра. Но даже содержанием этой головы человек не интересовался.

Стоял и смотрел, он так приятно смотрел, шевелясь, как паутина. А

Рибб ентроп лежал и ждал, что поезд качнет, человек, вернее, субстанция человека, одно теплое страстное сострадание, сорвется с места, улетит, и он останется в купе поезда Берлин – Рим один на один с пустым портфелем.

– Вот приеду я в Ватикан, – сказал Рибб ентроп , – там же меня засмеют.

И замялся. Он даже во сне боялся открыть государственную тайну. Но было так приятно видеть открытое лицо, обращенное к Рибб ентропу , несмотря на огромный нос, который попутчик теребил рукой, вероятно, стыдясь.

Глядя на этот нос, Рибб ентроп о чем-то хотел спросить, он только не помнил, о чем.

Если бы одному из тех святош, к кому он сейчас едет, приснился подобный сон, того бы канонизировали. Они все рады производить друг друга в святые.

«Впрочем, – подумал Рибб ентроп , просыпаясь и стараясь удержать сон в памяти, – никакой Иисус Христос мне не снился, а просто что-то замечательно человеческое».

Стало легче понимать, что никто, кроме самого себя, ему в этой ватиканской истории не поможет. Ни граф Чиано,^[13] которого он еще из Берлина просил прозондировать, ни его собственное везение, ни даже пренебрежение к любым должностным лицам, Ватикана, не Ватикана,

Папу он тоже причислял к таковым, что-то другое мешало ему поверить в дипломатическую победу. Собственное недоумение, даже испуг, с которым он встретил это задание фюрера.

Приказали – и всё. Могли бы и обсудить, он тоже не последний человек в еврейском вопросе.

Рибб ентроп и раньше замечал, что всё, связанное с пространством, делало фюрера бестактным. Если идея становилась уж совсем невыполнимой, приобретала фантастический размах, он отказывался делиться с ними, требовал немедленного воплощения, будто боялся, что она исчезнет, как мираж. Пространство возбуждало его. Он был архитектор, строитель.

В юности не получилось, тогда у него были только бумага и карандаш, теперь же – весь мир. Он разрушал, чтобы строить.

Да, но договариваться, убеждать, лгать приходилось ему, Рибб ентропу .

Он не отказывался. Лгать он умел и любил. Но только когда понимал – во имя чего. Во имя чего в этот раз? Что связывает фюрера с этими евреями?

– Эй, человечек, помоги мне!

Нечто серое, шевелящееся, похожее на паутину, покорное, с развернутым к Рибб ентропу улыбающимся лицом, которое слегка портил слишком длинный нос.

Поезда, везущие евреев со всех сторон Европы в порты; корабли, наполненные евреями, целые флотилии в сторону Мадагаскара. И стенания, стенания. Далеко не все согласны будут переселиться.

Откуда такая уверенность, что евреи будут благодарны? Евреи вообще не умеют быть благодарными.

Почему они должны согласиться, вот чего не понимал Рибб ентроп .

И хотел спросить, но фюрер заскучал, не дождавшись энтузиазма, сказал только:

– А вы всегда один и тот же, стоите тут с пустыми глазами…

И теперь он стоял посреди ватиканского собора, глядя в упор все теми же пустыми глазами на пробегающих мимо него прелатов, подозревая, что под сутанами у них такие же мощные бицепсы, что и у святых

Микеланджело. Настоящее Христово воинство! Да их бояться надо, а не помощи у них просить.

Адъютанты стояли в стороне, тихо переговариваясь, чтобы не мешать ему, а он бы дорого дал сейчас, чтобы узнать, о чем они думают, видя беспомощность руководителя всего дипломатического корпуса Германии в попытке добиться аудиенции у Папы, о которой было уже договорено, черт бы побрал этого графа Чиано, всех этих итальянцев, пекущихся о евреях больше, чем о своих союзниках.

Он испытал в этот момент такую ненависть к католицизму, что даже не заметил, что уже давно богохульствует, стоя посреди храма.

«Какая-то морока с этим их Христом! Нет чтобы удовлетвориться фюрером».

– Молодые люди, – сказал он, ткнув в одну из картин, – кажется, нас пугают.

Адъютанты не поняли, о чем он, на всякий случай рассмеялись.

– Эти отъевшиеся евреи, – продолжал Рибб ентроп , – демонстрируют нам свои неограниченные возможности, в то время как конец их предрешен.

И тут он увидел того самого человека из сна, подошедшего к нему близко-близко.

– К вам это не относится, – сказал Рибб ентроп так, чтобы адъютанты не слышали. – Ну и что, что у вас длинный нос? С кем не бывает.

Но человек смотрел так проникновенно, и Рибб ентропу снова показалось, что они о чем-то договорились в детстве.

– Пожалуйста, – сказал подошедший священник, – позвольте, ваше превосходительство, я провожу вас в кабинет Падроне.^[14]

– А Папа? – быстро спросил Рибб ентроп . – Я приехал к его святейшеству.

– Вам всё объяснят.

И объяснили.

– Это невозможно, – сказал Падроне. – Канцлер великой Германии, вероятно, шутит.

– Какие тут шутки, – угрюмо ответил Рибб ентроп .

– Папа не вправе обсуждать вопросы, касающиеся существования целой нации, он отказывается быть посредником в вашей затее. Сама же затея кажется Папе глубоко негуманной.

– Это почему же? – спросил Рибб ентроп . – Вам что, не жалко евреев?

– Именно потому, что мы испытываем к этому народу огромное сострадание.

– А мы, по-вашему, не испытываем? – не выдержал Рибб ентроп . -

Сколько может фюрер заниматься этим проклятым вопросом? Мы предлагали массу различных идей.

– Но речь идет о депортации целого народа!

– Ну и что? Они же собирались в Палестину.

– Но это же Святая земля.

– Хорошо, обеспечьте им Палестину, и мы умываем руки.

– К сожалению, это тоже невозможно, – с грустью сказал Падроне.

– Вот, – удовлетворенно сказал Рибб ентроп , – а мы обеспечиваем целый остров.

– Аудиенция окончена, – сказал Падроне, вставая. – Папа не собирается ни с кем обсуждать этот вопрос.

– Черт побери, – сказал неожиданно Рибб ентроп . – Что же такого плохого вам сделали эти евреи?

У него даже слезы навернулись на глаза, так ему стало жалко своего вагонного попутчика с длинным носом.

– Послушайте, – сказал он, – а может быть, еще попытаемся, а? Я объясню.

– Папа не может вас принять.

– Да за что же вы их так не любите? – спросил Рибб ентроп , теряя терпение.

– Кого?