Летели обратно в лес сороки. И каждая несла немного розового заката на груди. Димка считал их, на десятке загибая палец, и говорил довольно:
— Тысячи их здесь, тысячи. Прокормлюсь… И конца войны дождусь и буду есть куриц каждый день. Во-о!
…Солнце садилось. Вспыхнули окна, порозовели и стали добрыми морды домов.
Сороки летели.
Я глядел на них, я летел вместе с сороками и видел наш город сверху — реку, два моста, кубики домов. Это было страшно и весело.
Грохнула дверь — пришли братья. Они раздевались, смеялись, говоря что-то, но я не видел их.
— Очнись! — крикнул на меня Димка. — Блажной! Сеструха твоя бежит.
И точно. Мимо окон дома бежала моя сестра, в ватнике и пимах, с голыми синими коленками.
Сестра бежала, раскрывая круглый рот и крича.
— Иди! Отцу плохо… — сразу догадался Димка.
Братья ругали Димку за сорочий суп…
Димка дождался-таки своего отца. А мой умер — в тот же год. 22 июня. Умер — и сразу вырос. На похороны Димка принес нам три булки хлеба — для поминания. Сказал: — Это тебе для гостей, сам не жри. Мы с братанами три дня копили. Димка шел и за гробом рядом со мной. Мы все как-то расслабли — маму вели соседки, меня — Димка, держа под руку. Бледные губы Димки шевелились. Он говорил: — Черемуха сильно цвела, вот в чем дело, она твоего отца убила. А я бы оживил его, я бы велел ему встать. Я ужасно терпеливый. Я велел бы ему вставать миллионов десять раз подряд. И чахотку его я бы пересилил.
Димка дождался своего отца — в 46-м году — и умер после. Я иногда бываю на его могиле — вот уж двадцать с лишком лет как он похоронен в толстом, красном мужике, озабоченном квартирой, автомобилем и сытной едой. Мужчина этот отличный слесарь в проектном институте и может сделать все на свете. Живет он заслуженно хорошо, ничего не скажешь, но мне он чужой. Нас держит прежнее — тот Димка, охоты, нашатырь, картошка. — Помнишь, — говорит мне Дмитрий Сергеевич, — как я сорок ел? А вот сейчас жую курочку. Давай ешь, пей… И ты, старик, жуй, — говорит он отцу. Мы едим и пьем. А за окном по-прежнему летят сороки. Я думаю о своем отце. Я почти не знал его — тогда. Но он добр, он приходит ко мне вечером, когда в лес из города летят сороки, неся по кусочку заката на груди. Я молчу и смотрю, и он молчит, сидя в зимнем пальто, — маленький, сухой, небритый. И нам хорошо вместе…
Димка дождался-таки своего отца. А мой умер — в тот же год. 22 июня. Умер — и сразу вырос. На похороны Димка принес нам три булки хлеба — для поминания. Сказал: — Это тебе для гостей, сам не жри. Мы с братанами три дня копили. Димка шел и за гробом рядом со мной. Мы все как-то расслабли — маму вели соседки, меня — Димка, держа под руку. Бледные губы Димки шевелились. Он говорил: — Черемуха сильно цвела, вот в чем дело, она твоего отца убила. А я бы оживил его, я бы велел ему встать. Я ужасно терпеливый. Я велел бы ему вставать миллионов десять раз подряд. И чахотку его я бы пересилил.
Димка дождался своего отца — в 46-м году — и умер после. Я иногда бываю на его могиле — вот уж двадцать с лишком лет как он похоронен в толстом, красном мужике, озабоченном квартирой, автомобилем и сытной едой. Мужчина этот отличный слесарь в проектном институте и может сделать все на свете. Живет он заслуженно хорошо, ничего не скажешь, но мне он чужой. Нас держит прежнее — тот Димка, охоты, нашатырь, картошка. — Помнишь, — говорит мне Дмитрий Сергеевич, — как я сорок ел? А вот сейчас жую курочку. Давай ешь, пей… И ты, старик, жуй, — говорит он отцу. Мы едим и пьем. А за окном по-прежнему летят сороки. Я думаю о своем отце. Я почти не знал его — тогда. Но он добр, он приходит ко мне вечером, когда в лес из города летят сороки, неся по кусочку заката на груди. Я молчу и смотрю, и он молчит, сидя в зимнем пальто, — маленький, сухой, небритый. И нам хорошо вместе…