они, суки, знали» — ответила я. — Меня попросили название снять. Если можно, я готова вернуться к моему варианту.

Тишина стояла такая, словно мы были с ним в зале наедине.

— Не надо, — помедлив, сказал Начальник. — Вы не будете вносить поправки? — как само собой разумеющееся, уточнил он. Между строк прозвучало, что картину закроют.

— Конечно, нет, — сказала я. — Пусть лежит такая, как есть. Вас не будет, меня не будет, а картина — останется.

Он посмотрел на меня с холодным интересом, как смотрят рыбы на птиц сквозь толщу воды, и вышел через боковую дверь, о существовании которой я не знала.

Я не спросила, кто он. Нужно было бежать забирать кассету и быстро делать копии. У меня был печальный опыт, когда на киностудии им. Довженко в Киеве мою картину смыли с пленки. Я успела забрать фильм. Копию мне сделали, кто-то делал еще себе. Оставалось вынести ее со студии. А фильм запретили и положили на «полку».

В августе 1990-го, когда все запрещенные ранее фильмы снимали с «полки», это была высшая награда. Как объяснили мне потом редактора, о лагерях можно было говорить, как о проклятом прошлом, которое кануло, а у меня — устами Шаламова — звучала рефреном мысль о том, что «любой расстрел тридцать седьмого может быть повторен».

В стеклянных дверях Останкино меня нагнала И. Сиротинская — хранитель наследия В. Шаламова, которой он завещал все и из-за которой поссорился с Надеждой Яковлевной Мандельштам, убежденной в том, что Сиротинская — «агент» КГБ.

Я потребовала у руководства поставить её имя в титры, так как это был единственный способ заплатить ей за работу консультанта.

— Вы куда сейчас? — спросила она.

— Не знаю, — посмотрела я на часы. — У меня день рождения, — подивилась я дате на часах.

— Поздравляю, — окинула она меня недоверчивым взглядом. — Вы действительно не знали, какое число?

— Я не заметила, как лето прошло!

То была чистая правда, которую знала моя монтажница. Она с дачи привезла сливу, сорванную с дерева, и отшатнулась, когда я спросила: — Откуда у тебя сливы среди зимы?

Зима была у меня на экране.

Дома на автоответчике ждал голос любимой подруги Нели Пащенко.

— Где ты шляешься, мы не знаем, — весело сказала она. — А мы тут сидим с Шиловой и выпиваем за тебя. Захочешь к нам присоединиться — приезжай...

Я посмеялась, позвонила тем немногим, кто готов был провести со мной этот вечер, и позвала их к подруге на площадь Гагарина. Было 18 августа 1990 года.

Фильм хотелось показать друзьям. Я обзванивала знакомых, выясняя, у кого есть видеомагнитофон и кто впустит меня с гостями. На Маяковке в квартире артиста Гриши Лямпе, который собрался отбыть в Израиль, собралась небольшая группа. Смотрели молча. Молча разлили водку после просмотра и молча выпили. Одна знакомая проговорила, что ровно сегодня ей «органы» выдали справку о том, что ее отец убит в Соликамской тюрьме, и она гадала, где это, и вот — увидела в фильме.

Мой восьмилетний сын смотрел вместе с нами. Страшную сказку о том, как государство убивало людей, как загнанные отчаянием люди ели людей. Он шел по центру Москвы и крепче обычного стискивал мою руку в своей руке.

— Ты только не бойся, — сказала я. — Это всё было, но больше уже не будет. Ты, конечно, маленький, но я хочу, чтоб ты знал, в какой стране ты родился. Знал, но не боялся...

— А я не боюсь, мамочка. Потому что я не буду жить в этой стране...

— А где же ты собираешься жить? — остановилась я.

— Не знаю, — пожал он худым плечиком.

— Но у каждого человека должна быть родина,— неуверенно приставила я слово к слову в большой растерянности.

Он развел руки в разные стороны, демонстрируя пустоту в указанном месте, и сказал:

— Значит, у меня не будет родины...

Год спустя после провала путча ГКЧП в августе 1991 года, — глубокой ночью картину, наконец, показали по Первому каналу. Артист МХАТ Петр Щербаков после спектакля мчался домой на «Аэропорт» на такси — чтоб не опоздать. Успел. Он посмотрел фильм, позвонил мне, и произнес в трубку известное:

— Если вам нужна моя жизнь — придите и возьмите ее...

Рассмеялся, уточнил, что жизнь — это, конечно, образ, но если когда-нибудь я буду делать что-нибудь — игровое или документальное, — он готов работать со мной без денег.

И рассказал, как звонили ему друзья среди ночи и поздравляли с фильмом. Мы договорились свидеться. Увы: увидела я его в гробу год спустя. На сцене МХАТ. Он скончался дома после спектакля, в котором сыграл умирающего.

— Правда, я сегодня классно умер? — спросил он в гримуборной своего коллегу Сергея Колтакова после спектакля.

— Классно, дядя Петя, — согласился Сергей.

А утром позвонил сын Петра Щербакова - сообщить, что отец не проснулся.

Минуло еще десять лет. В 2001 году Марлен Хуциев — глава Гильдии режиссеров и Президент Московского правозащитного кинофестиваля «Сталкер», один из крупнейших режиссеров страны, — нашел мой фильм в архиве Госкино и пригласил меня приехать в Москву — отметить десятилетие фильма. Я приехала. Интерес к ленте был велик. Главное — звучал недоуменный вопрос, почему её нет в эфире. Корреспондент радио «Свобода» Марина Тимашева беседовала со мной в коридоре у Белого зала, когда кто-то радостно сообщил, что картину купили.

— Кто? У кого? — подивилась я.

— Какой-то канал, у того, кто сказал, что у него есть права на эту картину, — прозвучало в ответ. Всем казалось, что теперь-то картина начнет свою новую жизнь. Увы — картина исчезла.

Документальный фильм «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней» (1990):

  https://youtu.be/FGQYUMjXnFA

Смерть В. Шаламова

В 1992 году я решила рассказать о смерти В. Шаламова. Вместе с Артемом Боровиком мы создали телепрограмму «Совершенно секретно», полагая своей задачей снять гриф секретности со всего, к чему дотянется наша камера. В «Хронике текущих событий» это один из самых тяжёлых материалов 64-го выпуска, последнего из вышедших в самиздате.

«17 января 1982 года автор "Колымских рассказов" Варлам Тихонович Шаламов скончался в доме-интернате психохроников №32, куда за три дня до смерти был насильственно перемещен из дома-интерната обычного типа. Весной 1978 года Шаламов был помещен в дом-интернат для инвалидов и престарелых №9 Тушинского р-на Москвы. Незадолго перед тем он лежал в невропатологическом отделении больницы, и соседи по квартире, ссылаясь на беспорядок, создаваемый Шаламовым, требовали избавить их от него. В интернате Шаламова поместили в шестиметровую палату на двоих. Ему тогда был 71 год. К весне 1980 года Шаламов ослеп, наступило