серенаду «Я здесь, Инезилья».

Но смехотворный в устах Пруткова «вечный идеал» станет главным предметом драматической поэмы А. К. Толстого «Дон Жуан», в которой он, как впоследствии в исторической трилогии, игнорировал мысль Пушкина и оспаривал его художественный вкус.

Так, не без влияния Толстого, спорила с Пушкиным и Леся Украинка, назвав свою драму не «Каменный гость», а «Каменный хозяин», «Кам’яний Господар» (в принятом русском переводе почему-то «Каменный властелин», чем сводится на нет связь заглавия с пушкинским).

Как известно^[15], вслед за «Дон Жуаном» Гофмана, из которого взят эпиграф к поэме, Толстой сделал своего героя искателем идеала, а вслед за «Фаустом» Гёте^[16], заставил его, как Иова, быть предметом прения между богом и дьяволом. Соловьева и символистов привлекло у Толстого это сопоставление двух героев нового времени, мотивированное тем, что оба жаждали вечной женственности. Сатана у Толстого своими веселыми силлогизмами смахивает на Мефистофеля, статуя Командора представляет собой стихию Azoth алхимиков и магов, «исполнительную власть», по словам Сатаны, астральную силу-слугу, сходную здесь с Големом каббалистов и гомункулом Гёте, Донна Анна отдается Жуану, кончает жизнь самоубийством, но спасает своего обольстителя, как Гретхен Фауста.

Окончание «Дон Жуана» существует в двух вариантах, немного как в стихах Козьмы Пруткова «К моему портрету»: «Когда в толпе ты встретишь человека, / Который наг» (Вариант: На коем фрак. — Прим. Козьмы Пруткова). В одной концовке Дон Жуан, уже «верящий», но не желающий покоряться, — наг; он клянет «молитву, рай, блаженство, душу» и отправляется в ад; в другом (собственно, первом) журнальном варианте 1861 г. на Дон Жуане если не фрак, то монашеская власяница, и он спасен, как Фауст.

Такой исход легенды известен по новелле Мериме «Души чистилища» (1834), которому следовали в своих драмах Дюма («Дон Жуан де Маранья, или падение ангела». 1836) и Зорилья («Дон Хуан Тенорио». 1844). Толстой нигде не упоминает ни Мериме, ни его подражателей, но называет рассказ Вашингтона Ирвинга «Дон Жуан»^[17] (первая журнальная публикация в марте 1841 г.), в котором гибели Дон Жуана Тенорио противопоставлено покаяние другого севильского распутника, Дона Мануэля Маньяра. У Мериме два Дон Жуана, один — знаменитый Тенорио, другой — Маранья, раскаявшийся. Именно эту фамилию присвоил своему герою Толстой, построив свой эпилог на основании новеллы Мериме, как первым указал Геккель^[18], труд которого, впрочем, русские литературоведы игнорируют, как французские игнорируют рассказ Ирвинга^[19]. На эпилог ополчились и реакционеры, как Маркевич^[20], и либералы^[21]. В книжной версии 1867 г. он был исключен.

Зато прологу суждена была долгая жизнь в произведениях модернистов, потому что А. К. Толстой предвосхитил здесь их тематику. Недаром молодой Владимир Соловьев получил первый вкус к эзотерике в доме вдовы А. К. Толстого, читая книги из его библиотеки^[22]. Если бы не письма Толстого, соблазнительно было бы процитировать в комментариях к великолепным стихам пролога соответствующие места из Плотина, Августина, Дионисия Ареопагита, Фомы Аквинского и каббалистические трактаты об эманации и творении. Но из старинных источников, кроме слов Иоанна Богослова «Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы» (1 Ин. 1:5), Толстой знал не по пересказам, вероятно, только Данте, который в Песни II «Рая», например, говорит о повторенном образе и отпечатке глубокой мудрости перводвигателя, разлитой избытком его света по многим звездам (т. е. мирам). В письмах к Маркевичу сам Толстой называет среди своего чтения Парацельса (который, впрочем, понимал Азот совсем иначе — как панацею), Генриха Кунрата, автора известной антологии по каббалистическому и алхимическому символизму Amphitheatrum Sapientiae Aeternae (1609), Ван Гельмонта (Franciscus Mercurius van Helmont, известный голландский теософ XVII века, автор статьи Adumbratio Cabbalae Christianae в знаменитом компендиуме Кнорр фон Розенрота Kabbala Denudata), но, кроме того, и «магнетистов» и магов своего времени — доктора Теста и Дю Поте. Еще более важным руководством для Толстого, как впоследствии и для многих русских символистов, увы, послужили, как показал Лирондель, книжки не упомянутого в письмах к Маркевичу популярного шарлатана Элифаса Леви^[23].

Однако историко-литературное значение драматической поэмы А. К. Толстого определяется не ее генезисом, а ролью, которую она сыграла в поэзии позднейшего времени.

Два важных взаимно противопоставленных тематических элемента из пролога стали наследием символистов — луч и хаос. Вот строки, которые легко спутать не только с Владимиром Соловьевым, но и с Вячеславом Ивановым. Это слова небесных духов, первый из которых, наблюдая страданья человеческого рода, вопрошает: «И не лучше ль было б, братья, / Вовсе смертному не жить?»

Другие отвечают:

(2) Все явления вселенной, / Все движенья вещества — / Всё лишь отблеск божества, / Отраженьем раздробленный! / Врозь лучи его скользя, / Разделились беспредельно, / Мир земной есть луч отдельный — / Не светить ему нельзя!

(В словах Второго духа существенно изменен смысл образа раздельных лучей, который присутствовал уже в знаменитом стихотворении 1858 г. «Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре», раннем наброске идеи «Дон Жуана»: «Когда Глагола творческая сила / Толпы миров воззвала из ночи, / Любовь их всё, как солнце, озарила, / И лишь на землю к нам ее светила / Нисходят порознь редкие лучи. // И порознь их отыскивая жадно, / Мы ловим отблеск вечной красоты; //…// И любим мы любовью раздробленной, / И ничего мы вместе не сольем».)

(3) Бог один есть свет без тени, / Нераздельно в нем слита / Совокупность всех явлений, / Всех сияний полнота; / Но струящая от Бога / Сила борется со тьмой; / В нем могущества покой — / Вкруг него времен тревога!

(4) Мирозданием раздвинут, / Хаос мстительный не спит: / Искажен и опрокинут, / Божий образ в нем дрожит; / И всегда, обманов полный, / На Господню благодать / Мутно плещущие волны / Он старается поднять!

(5) И усильям духа злого / Вседержитель волю дал, / И свершается всё снова / Спор враждующих начал. / В битве смерти и рожденья / Основало божество / Нескончаемость творенья / Мирозданья продолженье, / Вечной жизни торжество.

Эти строки выдерживают сравнение с самыми мощными, почти шиллеровскими стихами Вяч. Иванова: «Жив убийцею-перуном, / Поединком красен мир».

«Мир земной есть луч отдельный, / Не светить ему нельзя». На эти слова откликнулся Сологуб, повторив в духе своего солипсизма путь лучей в обратном направлении: «О, жалобы на множество лучей / И на неслитность их! / И не искать бы