мне во тьме ключей / От кладезей моих! / Ключи нашел я и вошел в чертог, / И слил я все лучи. / Во мне лучи. / Я — весь. / Я только бог…» Эта последняя фраза, «Я только бог», — цитата из Мейстера Экхардта, которую приводит Шопенгауэр.
Сологубу ответил Анненский[24], у которого образ луча и лучей возвращается не раз как залог существования не‑я, «четкой объективности вещей», по замечанию В. М. Сечкарева[25], а следовательно и творца, не тождественного субъекту.
В первых строках сборника «Тихие песни» Поэзия — бог, лучащийся сквозь туман. Это и неизвестный бог, и бог ветхозаветного откровения, и бог новозаветного ухода из храма в пустыню: «Над высью пламенной Синая / Любить туман Ее лучей».
Луч в тумане или ореоле — повторяющийся символ поэтического откровения у Анненского. В его художественном завещании, «Поэту», говорится так: «В раздельной четкости лучей / И в чадной слитности видений / Всегда над нами — власть вещей / С ее триадой измерений. // И грани ль ширишь бытия / Иль формы вымыслом ты множишь, / Но в самом Я от глаз — Не Я / Ты никуда уйти не можешь. // Та власть маяк, зовет она, / В ней сочетались бог и тленность, / И перед нею так бледна / Вещей в искусстве прикровенность. //…// Люби раздельность и лучи / В рожденном ими аромате. / Ты чаши яркие точи / Для целокупных восприятий». Метапоэтический символизм слова «лучи» не будет ясен, если не вспомнить пролога к «Дон Жуану»: «Мир земной есть луч отдельный». У Анненского раздельная конкретность «лучей»-вещей сначала противопоставлена «слитности видений», как бытие — вымыслу или реализм — романтизму, а потом позволяет в поэтическом синтезе снять это противопоставление между раздельным и слитным, между вещностью и вечностью, в понятии «целокупности».
Поэт «слитности видений» — Блок — обращался к «Дон Жуану» Толстого не раз, пример тому — «Шаги командора»[26], но образ «лучей» у него, в особенности в стихотворении «Всё на земле умрет» («Что б было здесь ей ничего не надо, / Когда оттуда ринутся лучи»), осложнен другим произведением А. К. Толстого, навеянным, по словам Лиронделя, «мистической нежностью» Сведенборга[27]. В этом стихотворении Толстого «лучи» — это залог реальности не здешнего, земного, а потустороннего существования: «В стране лучей, незримой нашим взорам, / Вокруг миров вращаются миры; / Там сонмы душ возносят стройным хором / Своих молитв немолчные дары…»
Так в одном и том же символе воплощается двоемирие символизма.
Подобно Янусу двуликий, образ Хаоса в символизме также обязан одной из своих ипостасей прологу к «Дон Жуану». Если тютчевский хаос, по сути дела, это бесконечная, ночная часть мироздания и души, бездна, то хаос Толстого — вне мироздания. Он раздвинут мирозданием и стиснут им, как враг Божий у Данте (Рай XXIX, 57). Отсюда повторяющийся у Вяч. Иванова образ Хаоса-«вязня». Это скованный «раболепным брегом» Хаос «Океанид», восстающий русский хаос («Скиф пляшет»), олицетворенный Хаос, которого «нудит мольбой святою / В семь пленов Муза» («Орфей растерзанный»), «Древний хаос в темнице» («Огненосцы» и «Прометей»), и т. д. Отсюда, разумеется, и пресловутый гимн Городецкого размером и строфой Dies irae: «Древний хаос потревожим, / Космос скованный низложим, — / Мы ведь можем, можем, можем! // Только пламенней желанья, / Только ярче ликованья, — / Расколдуем мирозданье! //…// И заплещет хаос пенный, / Возвращенный и бессменный, / Вырываясь из вселенной».
Перечисленное не исчерпывает следов, оставленных драматической поэмой Толстого в русском модернизме. «Пьяный дервиш» Гумилева («Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его») восходит к персидским стихам XI века, указанным М. Л. Гаспаровым: «Мир есть один из лучей от лика друга, все существа суть тень его»[28]. У мистической формулы Насира Хосрова общий с Толстым отдаленный источник — учение неоплатоников об эманации мира из божества. В том виде, как Гумилев передал ее, «Мир лишь луч», заметен отзвук толстовского «Всё лишь отблеск». Этого модального «лишь» в персидском тексте нет.
Варьировал на разные лады космическую тему «лучей любви» из большого монолога Дон Жуана и Маяковский — в «Пятом Интернационале» и особенно заметно в концовке поэмы «Про это».
У Толстого:
У Маяковского:
Наконец, непроясненной остается роль образности пролога к «Дон Жуану» в вообще плохо известной художественно-мистической идеологии «лучизма».
Но приведенных фактов довольно, кажется, чтобы определить значение толстовского «Дон Жуана» в качестве посредника между поэтической мистикой Гёте и магическим, пресуществляющим отношением к «миру земному» и плотской любви в художественной идеологии русского модернизма.
Когда б любовь оправдывалась в мире,
Отечеством была бы вся земля,
И человек тогда душою вольной
Равно любил бы весь широкий мир,
Отечеством бы звал не только землю,
Он звал бы им и звезды и планеты!
Чтоб не было любви — служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
……………………………………………
Чтоб жить
не в жертву дома дырам,
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец
по крайней мере миром,
землей по крайней мере — мать[29].