сидеть.

— Неужто отказался? — изумился Луций. Потому что шанс стать десятником, да ещё, возможно, и примипилом охраны патриция — это то, от чего презрительно морщатся только едва ушедшие на дорогу наёмника юнцы. Да и род Пацил не из новоявленных богачей, известен ещё со времён первых Августов. — Тоже давно не мальчик, на год или два всего младше Тирея.

— Отказался. Говорю же — не могу сидеть на месте. Ну да не сразу уехал, меня тоже зацепило. Месяца три провалялся. А как оклемался, нашёл меня один из трибунов, который тогда помощью командовал. Ну и говорит. Мол, годовой ценз в чине декана в учебных когортах отходишь, как положено, сразу центурионом возьму. Надёжные люди, говорит, всегда на вес серебра, а уж с опытом как у тебя — вдвойне. Ну, я и согласился.

Луций присвистнул:

— Ну, Сервий, всегда считал, что ты — голова. Ради такого я бы тоже послал любого патриция не задумываясь.

Какое-то время мужчины почти молчали, пили вино и короткими тостами поминали погибшего друга. Наконец Луций спросил:

— А какой легион? Я всё смотрю, но знаки мне чего-то незнакомы.

— Пока да, — как-то странно усмехнулся Сервий. — Цезарь Флавий Юлий Крисп только недавно дал ему имя, крест и хоргувь. Двадцать четвёртый гэльский.

— Двадцать четвёртый, двадцать четвёртый … Это же штрафники! Каторжное отребье!

— Ты не прав, — попытался урезонить друга Сервий. — Да, это бывшие заключённые. Те, кому император недавно решил дать шанс. Вместо того чтобы сгнить в тюрьме, пусть, кто хочет, отслужит — и выйдет чистым. Да и нет у нас ходу душегубам. А остальные… пусть они оступились когда-то, но всё же это люди. И не стоит сразу жечь им клеймо…

— Это не люди, — отрезал Луций, задумчиво посмотрев на товарища. Ведь с одной стороны впереди должность центуриона, а, может, и старшего центуриона когорты. С другой — до этого несколько лет общаться со всяким помоями. — Может, когда-то они и были людьми. Только вот они давно продали себя Нечистому. А насчёт «душегубам ходу нет». Вспомни банду Когтя, и что мы выволокли после облавы из логова. Вспомни ту деревушку. А ведь в Лох-Монаре, откуда сбежала эта падаль, по первому сроку ворьё сидело. Начинаешь жалеть, что Цезарь Луций Септимий Север, когда Христос явился ему и велел принять святое крещение, запретил Игры на арене. Если бы каторжную дрянь скормили львам сразу — сколько народу в том, как его, Контине, осталось в живых? Ты меня не убедишь, насмотрелся. Нелюди они, и никак натуру не поправишь. Вот увидишь, император ещё поймёт, что ошибся. Заклеймит и загонит эти помои гнить в рудники Дакии.

Разговор Сервий вспомнил через несколько месяцев, в конце марта. Снег уже успел сойти, но заледеневшая земля не прогрелась, а убегающая зима ещё покрывала по ночам лужи корочками льда. И стоять на продуваемом ветром плацу, особенно в одних нижних туниках, было не сладко. В другой день декан, может, и пожалел бы новобранцев — но только не сегодня. Особенно двоих, отдельно перед строем. Справа стоит высокий крупный парень. Матти. Пудовые кулаки и полная бесхребетность, покорность даже не тому, кто сильнее — а любому, кто попытается им верховодить, кто хоть слегка припугнёт. И в тюрьму-то, балбес, угодил так же. Землёй долги платить сложно, ещё Цезарь Флавий Аврелий Константин установил: чтобы право на неё передать, надо одобрение судьи. Вот и нашли односельчане способ, как закон обойти, расплатиться за неудачную ссуду общинным лугом. Парня обвинили в краже занятых денег и отправили в тюрьму. А на его место приняли в общину клиента одолжившего деньги патриция и отдали тому луг в вечное владение. Что новый человек со своей собственностью сделает потом, когда из села уедет — никого уже не волнует. Главное — долга ни по каким записям нет. Дело было шито такими белыми нитками, что скажи парень на суде хоть слово — и староста сам бы пошёл на каторгу, вместе с патрицием. Слишком сурово следили за земельными делами. Но этот баран покорно со всем согласился! Хорошо, хоть ума хватило в легион записаться… Рядом второй. Невысокий, смуглый, подвижный как ртуть. Дайви. Когда-то мелкий вор, дважды получавший плетей за ерунду. И в третий раз схлопотавший лет десять каторги как неисправимый. Здесь вдруг возомнил себя «бывалым варнаком», который быстро наведёт «подходящий порядок». И начал с самого безответного, с Матти — заставляя себе прислуживать, издеваясь и избивая.

Остальные в учебной центурии знали о происходящем с самого начала, командир услышал только через неделю. И первое время не мог поверить. В обычных учебных центуриях мерзавца остановили бы свои — и традиции, и отношение к службе. В отрядах наёмников подобного быть не могло тем более: и народ туда шёл бойкий и жёсткий, из тех, кому по домам не место… И дураков напороться в бою спиной на меч было мало. А если и попадались, то при первом же доказанном случае помирали от отравления. Десятком ножей соседей по отряду. Здесь же на помощь парню не пришёл никто! Видели, но отворачивались. Некоторые даже начали делать заклады, как скоро Матти станет целовать сандалии «хозяину». А ведь Сервий интересовался каждым, знал, сколько из этих полутора сотен попали в тюрьму по случайности, по глупости или связавшись с дурной компанией. «И едва каторги раз хлебнут, никак ты натуру не поправишь…» Глубоко вздохнув, Сервий осмотрел шеренгу дрожащих от холода людей и зычно начал:

— Один из вас совершил самое страшное преступление из тех, какое может сделать взявший в руки оружие — он предал воинское братство. Предал тем, что попытался сделать себя хозяином своего товарища, попытался сделать из него раба. Но и вы виноваты! Виноваты тем, что не остановили его! Каждый забыл — держит меч рука, но направляет милосердие Господне. Каждый забыл — защищает его доспех, но крепче железного панциря плечо товарища и любовь к брату своему. Вы забыли, что сила — в единстве, в готовности отдать свою жизнь ради Господа нашего, императора и того, кто в строю вам больше чем брат! Вы забыли…

Несколько минут стояла мёртвая тишина, после чего Сервий продолжил.

— Ради милосердия я не буду подавать рапорт о негодности новобранца к службе, — несмотря на команду «смирно», по строю прошло шевеление, а Дайви судорожно сглотнул. если в обычных учебных центуриях изгнанный мог сменить имя, попытаться затеряться от позора… То для штрафников подобная отставка означала даже не рудники или продажу в рабство, а казнь. — Для первого раза ограничусь тридцатью розгами.

Окончания наказания Сервий дождался с трудом. Еле сдерживаясь, чтобы не взорваться бешенством снова. И дело было не в порке, ерундовое зрелище. Но одним из трёх стегавших был