фотолюбительство — самая увлекательная забава на свете.
Так окунайтесь же в фото с головой! Очень советую!
Не пожалеете!
Пессимист считает, что на шахматной доске все клетки черные. Оптимист убежден, что доска в основном белая.
Слово «целую» в телеграмме жене ничего не означает. Однако когда его нет, это означает многое.
Временный неуверенный в делах.
Посмотрите — не сидит ли в вас маленький Аракчеев, и если сидит — сверните ему шею.
Граждане, входя в историю, вытирайте ноги.
Взбивайте кок, даже если его уже не существует.
Юмор — враг паники.
Страшнее серого волка только серые люди.
Через сотню лет художники-пейзажисты выведутся за неимением пейзажей.
Вошел трезвый Н., не совсем уверенный, правильно ли он поступил, не напившись.
За идею они не умрут, потому что идея у них одна — выжить.
Здоровяки, полны жизни, только и гляди, чтоб чего-нибудь не стянули.
Никак не можем собрание провести. Один не ходит на собрания по болезни, у второго еще что-нибудь, третий — мать.
Он ужасная флегма — если вокруг него все рухнет, он даже не улыбнется.
Уплотним рабочий день за счет своевременного прихода на работу!
Все хорошие вальсы — воспоминания.
Когда мне все совершенно ясно, мне не ясно лишь одно — как это другим не ясно то, что совершенно ясно мне.
Помогают скорее смеющимся, чем плачущим.
Надежда на выполнение обещания — простейшая форма игры воображения.
Процентаж протиража брюк.
Мускулистая бумажка.
«Сжечь его на немедленном огне!»
Вроде солидный человек — доктор наук, а, положив шар в лузу, кричит «мяу!».
На пресс-конференциях западные политики всячески уклоняются от определенных,
ГЛАВНОЕ — ВЗЯТЬСЯ ПОКРЕПЧЕ
Мы сидели втроем, озаренные последними лучами своей догорающей молодости. Мы сидели втроем в редакционной комнатушке, пропахшей сигаретным дымом и штампованными фразами. — Пора взлетать, парни, — сказал Сеня. — Из газеты в литературу можно прийти только через очерк, — сказал Гаврилов по прозвищу «Гаврилиадис». — Мы не знаем жизни, — сказал я. — Горький послал Бабеля в жизнь, и Бабель вернулся с «Конармией». — Да, — сказал Гаврилиадис, — нужно подставить ноздри полынным степным ветрам и терпким волнам трудового пота. Тогда появится вещь. Гаврилиадис любил поиграть писательским бицепсом. — Чепуха, — сказал Сеня. — Главное — это намазать зад клеем и прилипнуть к стулу. — Хемингуэй писал стоя, — напомнил я. — Но правил сидя, — возразил Сеня. — Толстой говорил, что править нужно утром: вечером наш внутренний критик спит, — заметил Гаврилиадис. — Главное, чтобы в нас не заснул внутренний писатель, — напомнил Сеня. — Он в тебе еще не просыпался, — съязвил Гаврилиадис и тряхнул желтыми кудрями. — Да, братцы, а ведь время игры истекает, — напомнил я. — Ерунда, — сказал Сеня. — Вячеслав Шишков начал писать в сорок пять. Приличную повестушку можно нацарапать за пять месяцев. — Писать надо сценарий. Тридцать эпизодов по две страницы — и ты в дамках. Только раз проклюнуться, а дальше пойдет легко. — Бальзак проклюнулся, потому что занавешивал окна и писал при свечах, забывая о времени, — сказал я. — Он не писал сценарии, — заметил Гаврилиадис. — Кстати, Сеня, ты не одолжишь мне на три часа свой пальтуган? У меня как раз сегодня свидание с интеллигентной женщиной. — Хорошо, — сказал Сеня. — Только, во-первых, не опаздывай, а во-вторых, осторожнее с пальто. — Нет, Сеня, ты не прав, — заметил я. — У меня совсем новое пальто, — ответил Сеня. — Я не об этом. За пять месяцев повестушку не нацарапаешь. Прежде чем нести материал в издательство, он должен отлежаться…Прошло десять лет
— …Должен отлежаться, — сказал Гаврилиадис. — После операции язвы желудка ты, Сеня, не торопись в редакцию. Отлежись недели две. — Да, конечно, — ответил Сеня. — Но главное, что меня огорчает, парни, — это то, что теперь я уже наверняка не окунусь в жизнь и не наберу сырья для повести. Кто будет варить мне в поездках протертый диетический суп? — Муза дальних странствий, — сострил я. — Бальзак, между прочим, пил черный крепкий кофе, — вспомнил Гаврилиадис и задумчиво погладил свою желтую плешь. — Мне уже нельзя даже кофе, — сказал Сеня, и по его крупнопористой щеке прокатилась слеза. — Не унывай, старик, — сказал я. — Толстой не пил крепкого кофе, а «Воскресение» он написал в нашем возрасте. И ничего — получилось. — Толстой писал сидя, — заметил Гаврилиадис. — А кто нам велит писать стоя? — Скажите, парни, — сказал Сеня, натягивая одеяло под подбородок, — почему одни становятся литераторами, а другие остаются литсотрудниками? — Еще есть время, — сказал я. — Соммерсет Моэм в девяносто лет выпустил сборник рассказов. — Кстати, Сеня, — сказал Гаврилиадис, — пока ты отлеживаешься, я могу взять твой пальтуган? У меня сейчас как раз роман с одной интеллигентной женщиной. — Можешь, — сказал Сеня. — Только не так ты расходуешь золотое время. Пора наконец браться за дело, парни… — Да, — сказал я, — главное — взяться покрепче!Прошло еще пятнадцать лет
— …Главное — взяться покрепче! — сказал Сеня и поднял свой угол. Потом подставил плечо под днище. Гаврилиадис шел впереди. Сеня видел перед собой его тощую, побагровевшую от натуги шею, на которой вился редкий серебристый пушок. — Не напирай, — прошептал, обернувшись, Гаврилиадис. Оркестр из трех слепцов ударил в смычки и заиграл «Грезы» Шумана. Там любят эту вещь. А я лежал наверху, сложив руки под букетом астр, положенных мне на грудь. Лежал и улыбался уголками губ: я представил себе, как, вернувшись с моих похорон, Гаврилиадис грустно спросит Сеню: — Кстати, Сеня, ты слышал, что Аристофан писал свои пьесы в бане, на мраморной скамье? — Это потому, — печально ответит Сеня, — что тогда не было кино. Иначе бы Аристофан писал в бане сценарии… И оба тяжко вздохнут…ЗАМЕТКИ И НАМЕТКИ
Если все вас не любят — плохо, если все любят — подозрительно. Надо, чтобы большинство любило, а меньшинство ненавидело.Пессимист считает, что на шахматной доске все клетки черные. Оптимист убежден, что доска в основном белая.
Слово «целую» в телеграмме жене ничего не означает. Однако когда его нет, это означает многое.
Временный неуверенный в делах.
Посмотрите — не сидит ли в вас маленький Аракчеев, и если сидит — сверните ему шею.
Граждане, входя в историю, вытирайте ноги.
Взбивайте кок, даже если его уже не существует.
Юмор — враг паники.
Страшнее серого волка только серые люди.
Через сотню лет художники-пейзажисты выведутся за неимением пейзажей.
Вошел трезвый Н., не совсем уверенный, правильно ли он поступил, не напившись.
За идею они не умрут, потому что идея у них одна — выжить.
Здоровяки, полны жизни, только и гляди, чтоб чего-нибудь не стянули.
Никак не можем собрание провести. Один не ходит на собрания по болезни, у второго еще что-нибудь, третий — мать.
Он ужасная флегма — если вокруг него все рухнет, он даже не улыбнется.
Уплотним рабочий день за счет своевременного прихода на работу!
Все хорошие вальсы — воспоминания.
Когда мне все совершенно ясно, мне не ясно лишь одно — как это другим не ясно то, что совершенно ясно мне.
Помогают скорее смеющимся, чем плачущим.
Надежда на выполнение обещания — простейшая форма игры воображения.
Процентаж протиража брюк.
Мускулистая бумажка.
«Сжечь его на немедленном огне!»
Вроде солидный человек — доктор наук, а, положив шар в лузу, кричит «мяу!».
На пресс-конференциях западные политики всячески уклоняются от определенных,