с королевской псарни, жиреющих от безделья; Лорн с его узкой мордой и большими печальными золото-карими, цвета меда и янтаря, глазами; Лорн, который не расставался с ней даже в библиотеке, где в нос ему забивалась мелкая пыль, и он недовольно чихал, но не уходил; Лорн, который, казалось, понимал все.

Единственное живое существо, которого она не боялась. Единственное существо, любившее ее — отец более дарил любовью Сильмариэн, мать была занята только сыном. Единственный, кому она могла рассказать все, что ее мучило. Даже ночью он оставался при ней в закрытой изнутри на ключ опочивальне — ложился у дверей или на коврик у камина, и во сне не желая расставаться со своей хозяйкой.

* * *

Это произошло в летний день Эрулайталэ, когда, в венке из цветов, вместе со всеми она стояла на вершине Менелтармы, и государь возносил благодарение Эру. На миг она закрыла глаза — и увидела в бледном свете звезд искаженное от непереносимой боли мертвенно-бледное лицо — кровь, сочащуюся из пустых глазниц, из незаживающих ран, вцепившиеся в ворот одежды скованные руки… Волна боли нахлынула так внезапно, что она едва сумела устоять на ногах. Неужели даже здесь, на этой священной вершине, наваждение будет преследовать ее, неужели нет места в Арде, недоступного Врагу?..

Она надеялась найти в своих видениях хотя бы малейшее противоречие, которое позволило бы ей думать — это ложь, все было не так. Но — не могла. И холодная, беспощадная ясность взгляда-с-другой-стороны была страшнее всего.

…Должно быть, в этом и кроется сила Врага: смешать ложь и правду, истолковать по-своему то, что люди по невежеству и слабости разума своего объяснить не в силах. И правда, искусно переплетенная с ложью, обращается, в конце концов, в свою противоположность. Ошибался Хурин Талион, полагая — Врагу неведомо то, что движет людьми: о нет, конечно, он знает, знает это, и сомнения, сострадание, милосердие людское, стремление к скрытым знаниям — и к самопожертвованию, и гордость — все это становится орудием в руке Врага. Он прекрасно изучил все людские страхи, заботы и тревоги, он способен найти ключ к любому сердцу, если сердце это не тверже стали и адаманта… а сердце женщины ранимо и слабо, и надежнейший ключ к нему — сострадание. И сколь часто именно за страдания любят женщины…

Но, может быть, в этом все дело? Ведь отец столько говорил о милосердии к побежденным! Пытаясь победить зло ненавистью, порождаешь лишь новое зло; быть может, любовь… Но любовь, рожденная ложью и чарами, будет ли истинной любовью? Все ли раны должно оплакивать, всегда ли достоин сострадания страждущий? А кто будет решать, достоин ли человек сострадания, или нет… Но раны, нанесенные ненавистью, исцеляет любовь… Но можно ли любить воплощение зла… Но много ли найдется безумцев, следующих за тем, кто сеет лишь зло — а за ним шли тысячи… Кто скажет, что делать мне? — нет мне покоя…

— Лорн… подойди ко мне… Мне так одиноко, Лорн, зверь мой рыжий, я совсем запуталась…

Божеству было плохо. Его грустному хрупкому божеству. Она сидела прямо на полу, по-детски поджав ноги, и снова он тыкался узкой мордой ей в волосы, жмурил янтарные глаза, а от нее пахло бедой, и страхом, и болью, и на языке его был солоноватый привкус, и ему хотелось завыть от тоски, от отчаянья, что он ничего, ничего не может сделать, чтобы защитить ее…

Она поднялась, осторожно отстранив его, подошла к маленькому зеркалу на стене. Тонкая длинная ночная рубашка только подчеркивала ее почти девчоночью худобу. Пепельные с отливом в серебро волосы, узкое лицо и глаза — широко расставленные, зеленые.

— Я — выродок, Лорн, — грустно сказала она.

Ни в мать, ни в отца… У матери — золотые волосы и серо-голубые глаза дома Хадора, отец — черноволосый и сероглазый, оба — высокие, статные… и дети — под стать родителям: темноволосая Сильмариэн, златокудрый Иримон… В кого только она такая… Лорн не знал, что такое «выродок»; понимай он, о чем речь, мог бы наверно подумать о себе то же. Он оказался единственным рыжим щенком среди черных с рыжими подпалинами братьев и сестер, самым слабым и маленьким. О нем так и сказали тогда: выродок, мол, долго не протянет. А тут как раз случилась поблизости Исилмэ. И маленький теплый рыжий комочек, тихо пискнув, ткнулся ей в ладонь, словно хотел попросить о чем-то… Она выходила его, и вскоре лопоухий неловкий псёнок уже смешно семенил за ней на толстых разъезжающихся лапах, тоненько тявкал — куда, мол, торопишься, погоди, не поспеваю, — а догнав, хватал за подол платья и тянул за собой: бросай свою ерунду непонятную, гулять хочу!..

Отражение в зеркале менялось, словно ее лицо было восковой маской, и теперь воск плавился, принимал другую форму, и волосы казались серебряными в свете луны — другая стояла в зеркале, видевшая и знавшая то, что Исилмэ, дочь государя Тар-Элендила Пармайтэ, ни видеть, ни знать не могла; то, во что Исилмэ, дочь четвертого короля Нуменорэ, правнука Элроса Тар-Минъятура и потомка Эарендила Благословенного, не должна была — не смела — не могла верить. И этот взгляд тянул к себе, не отпускал, творил что-то с ее душой, с ее разумом…

Кто это? Это — я?.. отпусти…

Она чувствовала, как крупная дрожь сотрясает ее тело — и ничего не могла поделать с собой, не могла даже опустить веки — только сжимала рукой горло, все шире распахивая глаза, не в силах оторвать взгляда от — той, в зеркале, не в силах ни крикнуть, ни даже застонать. Ей уже не было страшно — наверно потому, что ее самой уже не было, была — другая, ведьма, колдунья, пришедшая из-за грани…

Лорн не понимал, что происходит. Что-то не то делала с его божеством та блестящая плоская штука на стене, неправильное что-то, так нельзя… Поколебавшись, он прихватил зубами край тонкой сорочки — тоже нельзя, конечно, порвать можно, — и потянул — сначала осторожно, потом посильнее, потом, отчаявшись, дернул. Треснула тонкая ткань. Она вздрогнула, бессильно уронила руки вдоль тела, опустила голову.

— Надо же… самой себя испугалась… — голос дрогнул, — Смешно, правда?

Лорн виновато вильнул хвостом: ругать будешь?

— Надо спать… — проговорила она, — Утром гулять пойдем, в лес… Хочешь в лес?

Лорн склонил голову набок, приоткрыв пасть: слушал. Она забралась в постель, свернулась калачиком, натянула одеяло до подбородка и, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, прошептала:

— Поедем с тобой в лесной домик… Поедем? — там хорошо, там тихо… деревья шепчутся… — губы дрогнули в улыбке, — А ты опять бабочек гонять будешь. Ведь будешь же?..

* * *

…Уже в сумерках девушка подошла к реке и,