class="book">Осторожно-осторожно я высвобождаю из-под одеяла правую руку и ощупываю лицо. Скулы, рот, нос — все в полном порядке, на лбу, прямо от бровей, повязка. Я опускаю руку. Бок начинает сильно жечь. Это в первые минуты мне просто показалось, что ничего не болит.

Там, за моей головой, со скрипом открывается дверь, кто-то входит в палату.

— Приготовьтесь на вливание!

Высокая рыжеволосая женщина подходит к окну, в ее руках какая-то странная дощатая установка, чем-то напоминающая весы, в зажиме сосуд с жидкостью и от него красный резиновый шланг.

— Катя, принеси пару грелок! — говорит она, обернувшись лицом к дверям. Там, за моей головой, двери, я хоть и не видел их, но очень четко представляю.

Принесли грелки. Наступила тишина. Я сообразил, что эту процедуру будут проделывать с моим соседом слева, с тем, что ругал рыжую.

Вот медсестра отошла от окна, теперь мне ничего не видно, я слушаю…

— Дай ногу.

Заскрипела кровать.

— Не ту, другую.

Металлический скрежет — берет шприц из коробки, Тонкий звон стекла — надбивает ампулу. Вот слышу, как вытирает она ваткой, смоченной в спирте, то место, куда собирается уколоть. И… три-и-ик — уколола.

Наверное, ему больно.

— Долго так? — спрашивает все тот же сиплый, но уже присмиревший голос.

— Часа два, первый раз, что ли! — бросает сестра и уходит.

— Ну, как дела, депутат? — сочувственно спрашивает из-за моей головы молодой чистый голос.

— Ничего, инженер, нормально, — с придыхом отвечает сиплый голос депутата. — Нормально, — словно сам себя успокаивая, тихонько повторяет он через минуту, — нормально…

Медленно, капля за каплей входит в него целительная жидкость… Два часа… долго ему мучиться.

Нас в палате трое, всего трое, иначе другие тоже бы как-то дали знать о себе, да и, судя по стене, что передо мной, палата маленькая. Да, нас, кажется, трое. Один молодой, как я, или еще моложе, студент, а второй, тот сиплый, что сейчас мучится, по голосу видно — пожилой человек. Почему студент зовет его «депутатом»?

Я тоже совсем недавно был студентом.

Голуби в небе все играют, в этом районе, видно, многие держат голубей. А на дворе весна…

3

С того дня, как я впервые увидел больничную палату и услышал голоса моих соседей, прошла неделя. На второй день я попросил нянечек переложить меня лицом к двери. Так мне не было видно неба, но зато я мог теперь видеть лица моих друзей по несчастью. И «инженер», и «депутат», оба, как и я, были «лежачими».

«Инженер» оказался симпатичным черноглазым парнем — студентом лет двадцати двух, а «депутат» был сморщенный, лысый, ему уже подбиралось к пятидесяти.

«Инженер», как выяснилось, был мотоциклистом. Он разбился на собственном новеньком, еще необкатанном как следует мотоцикле.

«Депутат», совхозный шофер, был еще в большей степени причастен к автоделу, но аварию потерпел не на дороге, а у себя дома.

Вот уже много лет он строится, дело подходило к концу. Он уже жил в своем новом двухэтажном доме, осталось поштукатурить всего в двух комнатах. Штукатурил потолки, сорвался с козел — и получил серьезнейший перелом.

«Депутатом» студент называл его в шутку. Дело в том, что когда-то он и вправду был избран депутатом в местные Советы. Очень этим гордился и часто вспоминал то время, лежа здесь, на больничной койке. Студента (он учился на инженерно-техническом факультете университета) «депутат» в свою очередь стал называть «инженером». А меня они, узнав, что я работал в газете, окрестили «писателем».

Сказанные вначале в шутку эти прозвища вошли потом в обиход и вытеснили наши подлинные имена.

* * *

Я чувствовал дыхание смерти, не знал, выживу ли. Много примет подтверждало мое страшное предчувствие: няни были со мной особенно ласковы, соседи хором подбадривали меня. Особенно неловко это получилось у «депутата».

— Ты еще сто лет проживешь, ты ничего такого не думай, — как ему казалось намеками, начинал он, — вот я, например, на фронте в сорок первом шесть пуль в одну минуту получил, ночь на снегу провалялся и ничего, полгода в госпитале, а потом снова воевал до самой Венгрии, понял!

— Конечно, — подключался «инженер», — ты же здоровый, как бык.

Я понимал, что они не очень-то верят своим словам, но от всей души желают мне выздоровления.

* * *

Весна небывало холодная, еще топят печи. Каждое утро, стуча ведрами, гремя кочергой, заходит к нам в палату угрюмая истопница. И темный ее халат, и лицо пропитаны гарью и сажей. Во всем ее облике что-то отталкивающее, иногда она улыбается, обнажая желтые зубы, но видно, что улыбается она не от души, а просто так, механически. Среди белых стен, белоснежных постелей, в убаюкивающей болезненной тишине это неповоротливое неуклюжее существо было так неуместно!

Вместе с истопницей приходит в наш мир лязг, скрежет железа, столбом поднимается зола. У высокой железной печки она возится полчаса, что-то уронит, что-то поднимет, наполнит палату запахом керосина и уйдет.

Уйдет — и через некоторое время я ловлю себя на том, что утихли боли и какое-то радостное настроение охватывает душу, начинается необъяснимый наплыв сил. Хочется встать с этой тяжкой постели, одеться и выбежать на улицу, туда, в апрель, к друзьям, к любимой…

Отчего же мне становится так хорошо? Отчего наступает такое облегчение? Не сразу я понял, что это от гудящей печки, от пламени, которое мне видно сквозь приоткрытую чугунную дверцу, оттого, что мерный шум горящей печки, блеск пламени уводят меня из тесной, пропахшей лекарствами палаты далеко-далеко в детство…

…Едва брезжит рассвет, а наша мама уже встает, суетится у печки. Печка у нас широкая, приземистая, на бутылочных ножках, с кривой промасленной трубой, чем-то она напоминает буйвола, лежащего в темноте у стены хлева и лениво жующего жвачку.

Встанет, бывало, мать, задует плошку, коптившую всю ночь, и вот уже смутный свет просеивается в окошко. Сунет мама руку в зияющую чернотой пасть печки и по одному вытаскивает поленья, с вечера уложенные и печку на высушку. Поковыряет мама в печке кочергой, выгребет еще тлеющие угольки и начинает на них укладывать сначала щепки, а потом полешки потолще. Отыщет спички, чиркнет, лицо ее на миг озарится снова темнота — огонек в печи. Эта погасла — мама зажигает другую спичку, но и она