и выманивает меня из-под дивана бумажным бантиком на ниточке — как котенка. Куда бы я ни оборачивался, с каждой картины глядели хитро, испуганно, доверчиво, тоскливо, но всегда с любопытством какие-то полулюди-полузверьки с детскими изучающими мордочками. Морозова, казалось, нисколько не интересовало, смотрю я на его картины или просто пялюсь от безделья — все равно куда. Каждую минуту я ждал, что он спросит: «Ну как? Как тебе мои картины, нравятся? А какая больше?»
— Ну, пошли. — Одевшись, он кивнул на выход, так ничего и не спросив. — Бой, Гарсон! — позвал он. В прихожую, виляя хвостами, неторопливо вышли кобели: Бой — остромордый, с густой серой шерстью и закрученным, как у лайки, хвостом, и Гарсон — маленькое бородатенькое существо с печальными глазами.
Теперь мы встречались чуть ли не каждый вечер. Порой Морозов сам звонил мне и говорил, что через какое-то время он выходит гулять с собаками и, если у меня есть желание, ждет меня в парке. Я соглашался всегда. Отношения с Оленькой складывались неважно, работа практически не отнимала времени. Часто я думал, что эти два месяца общения с Морозовым стали для меня самыми спокойными, размеренными и даже счастливыми; особенно когда Маша, жена Морозова, просила мужа побыть с дочерью: чудный, забавный трехлетний ребенок, нисколько меня не боявшийся, сразу со мной подружившийся, при встрече кричавший «Кавченко, даова!», залезавший мне на шею и часами не слезавший с нее. «Любишь этого провинциального пьяницу?» — спрашивал Морозов. «Люблю!» — отвечала Женечка. С нежной гордостью, счастливый от ее доверия ко мне, я таскал на себе Женечку, порой совсем забывая, что это — чужой ребенок, чужие собаки, чужой город… Глядя на Морозова, его собак, Женечку, мне самому хотелось так же, как он, гулять со своим ребенком, держать его за руку, чтобы он просил купить маоженова, а рядом преданно семенил какой-нибудь песик, лопоухий, смешной, как Гарсон. И я увидел этого песика: рыжий остромордый щенок, виляя хвостиком, плелся по улице за каждой юбкой, плелся долго, пока юбка не заходила в метро или магазин. Тогда он пристраивался к другой юбке и плелся за ней. Я подошел к нему, присел рядышком, щенок ткнулся мордой в мое колено и, когда я хотел погладить его, слюняво облизал мою руку. Поднявшись, я сказал ему: — Пойдем. Он посмотрел на меня. — Пойдем, — позвал я вновь. Мимо прошла девушка, щенок поплелся за ней; я следом. — Пойдем, — негромко звал я его. Девушка обернулась. Я улыбнулся и, демонстративно поманив щенка, повторил: — Пойдем со мной. Щенок упорно шел за девушкой. Сделав несколько шагов следом, я остановился. Она еще решит, что я маньяк или живодер, подбирающий на улице бродячих щенков… Подумав так, я развернулся и скоро зашагал домой. Надо было забрать щенка: тоже мне, испугался мнения какой-то девицы. Тряпка. Ладно, завтра обязательно заберу. Вечером я увиделся с Морозовым. — Хорошее желание, — сказал он, услышав мой рассказ о щенке и желании взять его себе. — Собак лучше подбирать на улице. — Он потрепал лежавшего рядом Гарсона. — Ну и что, — продолжал он, — завел ты себе бульдога или овчарку — скучно. Ты прекрасно себе представляешь эту собаку, какой она вырастет. Порода. А подбирая на улице какое-нибудь маленькое, с несчастными глазами, существо, ты и понятия не имеешь, что из него вырастет, какой он будет: большой или не очень, длинноногий или косолапый. Совсем как ребенок, который вырастает на твоих глазах, преображается, и ты понимаешь, какое это непредсказуемое чудо — жизнь; да, Гарсончик? — Он вновь потрепал собаку по спине. — Я когда его подобрал, он почти умирал, плешивый был, лишаистый, Маша увидела его — сразу в штыки: нет. А теперь смотри, какой он. Да, Гарсончик? — Пес лизнул ему руку. — Молодец, — сказал Морозов. Несколько дней я искал этого щенка. Но тщетно. Кобелек исчез. — Жалко, — посочувствовал Морозов, когда мы вновь встретились и я рассказал ему о своих поисках. — Или погиб, или действительно живодеры забрали, — предположил он. — Но ты не сдавайся, ищи. Сдаваться нельзя, особенно в благих начинаниях. — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — изрек я невесело. В душе я уже похоронил этого кобелька. «Только теряю». Совсем грустно стало от этой мысли. — Может и так, — ответил Морозов, — может и в ад. Только в этой жизни чего нельзя делать — так это сдаваться. Бедный человек заводит себе собаку; когда он становится нищим, он заводит вторую собаку, и это истина. Нищета быта крепит силу духа. А тем более сдаваться нельзя, когда ты не простой человек, а художник, творец. А творец всегда один, а художник всегда одинок. Думаешь, у меня есть друзья? У меня их нет — нет среди людей. Жена мне не друг, она все время пытается подстроить меня под свой образ мыслей. Сделать меня таким, с каким не стыдно на люди показаться. Дочь и собаки — вот кто за меня не стыдится. А для жены — если я художник, то должен быть по крайней мере таким же богатым и известным, как Никас Сафронов, а раз нет, нечего придуриваться, надо заниматься тем, что приносит стабильный и определенный доход. А духовность… духовность тогда для нее духовность, когда она наряжена в норковую шубу и с кошельком в кармане. Голая духовность ее не интересует, впрочем как и большинство живущих в этом городе и вообще на этой земле. Убеждать людей в обратном бесполезно. Что мне сорок лет, а я никогда нигде не работал — по-настоящему, по-людски: с трудовой книжкой и прочим барахлом, — люди не понимают этого, не хотят понимать. Для людей художник — это ремесленник, который должен где-то числиться и, как все, получать зарплату. Желать быть художником — все равно что желать быть Богом. Ни в одном словаре не найдешь ты значения слова «художник», но косвенно все определения будут сводиться к одному: художник — творец. А разве общество согласится терпеть рядом еще одного творца? Жизнь любого художника сравнима с жизнью мученика, причем мучается не один он — еще и те, кто любит его… Хуже всего не мне, а моей Маше. Мне мое положение и частое безденежье доставляет мало неудобств, а вот ей… Она живет в обществе, а общество ни за чьими неудачами так не следит, как за неудачами художника. Ну кто будет осуждать неудавшегося бизнесмена или потерявшего работу строителя, кто посмеется над шахтером или учителем, полгода не получавшим зарплату, кто, в конце концов, посмеет обвинить работягу, вот уже который год вынужденного искать работу и не нашедшего этой работы; обвинят не его, обвинят трудное время. И по той же причине — что трудное время — обвинят меня, художника. Раз я умею держать в руках кисть, то и должен использовать ее по назначению. Не
Теперь мы встречались чуть ли не каждый вечер. Порой Морозов сам звонил мне и говорил, что через какое-то время он выходит гулять с собаками и, если у меня есть желание, ждет меня в парке. Я соглашался всегда. Отношения с Оленькой складывались неважно, работа практически не отнимала времени. Часто я думал, что эти два месяца общения с Морозовым стали для меня самыми спокойными, размеренными и даже счастливыми; особенно когда Маша, жена Морозова, просила мужа побыть с дочерью: чудный, забавный трехлетний ребенок, нисколько меня не боявшийся, сразу со мной подружившийся, при встрече кричавший «Кавченко, даова!», залезавший мне на шею и часами не слезавший с нее. «Любишь этого провинциального пьяницу?» — спрашивал Морозов. «Люблю!» — отвечала Женечка. С нежной гордостью, счастливый от ее доверия ко мне, я таскал на себе Женечку, порой совсем забывая, что это — чужой ребенок, чужие собаки, чужой город… Глядя на Морозова, его собак, Женечку, мне самому хотелось так же, как он, гулять со своим ребенком, держать его за руку, чтобы он просил купить маоженова, а рядом преданно семенил какой-нибудь песик, лопоухий, смешной, как Гарсон. И я увидел этого песика: рыжий остромордый щенок, виляя хвостиком, плелся по улице за каждой юбкой, плелся долго, пока юбка не заходила в метро или магазин. Тогда он пристраивался к другой юбке и плелся за ней. Я подошел к нему, присел рядышком, щенок ткнулся мордой в мое колено и, когда я хотел погладить его, слюняво облизал мою руку. Поднявшись, я сказал ему: — Пойдем. Он посмотрел на меня. — Пойдем, — позвал я вновь. Мимо прошла девушка, щенок поплелся за ней; я следом. — Пойдем, — негромко звал я его. Девушка обернулась. Я улыбнулся и, демонстративно поманив щенка, повторил: — Пойдем со мной. Щенок упорно шел за девушкой. Сделав несколько шагов следом, я остановился. Она еще решит, что я маньяк или живодер, подбирающий на улице бродячих щенков… Подумав так, я развернулся и скоро зашагал домой. Надо было забрать щенка: тоже мне, испугался мнения какой-то девицы. Тряпка. Ладно, завтра обязательно заберу. Вечером я увиделся с Морозовым. — Хорошее желание, — сказал он, услышав мой рассказ о щенке и желании взять его себе. — Собак лучше подбирать на улице. — Он потрепал лежавшего рядом Гарсона. — Ну и что, — продолжал он, — завел ты себе бульдога или овчарку — скучно. Ты прекрасно себе представляешь эту собаку, какой она вырастет. Порода. А подбирая на улице какое-нибудь маленькое, с несчастными глазами, существо, ты и понятия не имеешь, что из него вырастет, какой он будет: большой или не очень, длинноногий или косолапый. Совсем как ребенок, который вырастает на твоих глазах, преображается, и ты понимаешь, какое это непредсказуемое чудо — жизнь; да, Гарсончик? — Он вновь потрепал собаку по спине. — Я когда его подобрал, он почти умирал, плешивый был, лишаистый, Маша увидела его — сразу в штыки: нет. А теперь смотри, какой он. Да, Гарсончик? — Пес лизнул ему руку. — Молодец, — сказал Морозов. Несколько дней я искал этого щенка. Но тщетно. Кобелек исчез. — Жалко, — посочувствовал Морозов, когда мы вновь встретились и я рассказал ему о своих поисках. — Или погиб, или действительно живодеры забрали, — предположил он. — Но ты не сдавайся, ищи. Сдаваться нельзя, особенно в благих начинаниях. — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — изрек я невесело. В душе я уже похоронил этого кобелька. «Только теряю». Совсем грустно стало от этой мысли. — Может и так, — ответил Морозов, — может и в ад. Только в этой жизни чего нельзя делать — так это сдаваться. Бедный человек заводит себе собаку; когда он становится нищим, он заводит вторую собаку, и это истина. Нищета быта крепит силу духа. А тем более сдаваться нельзя, когда ты не простой человек, а художник, творец. А творец всегда один, а художник всегда одинок. Думаешь, у меня есть друзья? У меня их нет — нет среди людей. Жена мне не друг, она все время пытается подстроить меня под свой образ мыслей. Сделать меня таким, с каким не стыдно на люди показаться. Дочь и собаки — вот кто за меня не стыдится. А для жены — если я художник, то должен быть по крайней мере таким же богатым и известным, как Никас Сафронов, а раз нет, нечего придуриваться, надо заниматься тем, что приносит стабильный и определенный доход. А духовность… духовность тогда для нее духовность, когда она наряжена в норковую шубу и с кошельком в кармане. Голая духовность ее не интересует, впрочем как и большинство живущих в этом городе и вообще на этой земле. Убеждать людей в обратном бесполезно. Что мне сорок лет, а я никогда нигде не работал — по-настоящему, по-людски: с трудовой книжкой и прочим барахлом, — люди не понимают этого, не хотят понимать. Для людей художник — это ремесленник, который должен где-то числиться и, как все, получать зарплату. Желать быть художником — все равно что желать быть Богом. Ни в одном словаре не найдешь ты значения слова «художник», но косвенно все определения будут сводиться к одному: художник — творец. А разве общество согласится терпеть рядом еще одного творца? Жизнь любого художника сравнима с жизнью мученика, причем мучается не один он — еще и те, кто любит его… Хуже всего не мне, а моей Маше. Мне мое положение и частое безденежье доставляет мало неудобств, а вот ей… Она живет в обществе, а общество ни за чьими неудачами так не следит, как за неудачами художника. Ну кто будет осуждать неудавшегося бизнесмена или потерявшего работу строителя, кто посмеется над шахтером или учителем, полгода не получавшим зарплату, кто, в конце концов, посмеет обвинить работягу, вот уже который год вынужденного искать работу и не нашедшего этой работы; обвинят не его, обвинят трудное время. И по той же причине — что трудное время — обвинят меня, художника. Раз я умею держать в руках кисть, то и должен использовать ее по назначению. Не