генерал-полковник авиации и нахмурил брови, чтобы хоть этим движением на лице как-то прикрыть свою радость, растерянность и предательскую готовность всхлипнуть.

А потом ужин в большой просторной гостиной, который, судя по богатому столу, заранее готовил хозяйственный Староконь. В кресле хозяина — отец, по обе стороны стола — гости. Их было четверо, если не считать самих лейтенантов и адъютанта Староконя. Начальник политотдела Пушкарев, невысокий, плотно сложенный генерал-майор авиации, не человек, а сплошной огонь — до того рыжими были у него волосы, лицо и даже шея от веснушек; невысокий полковник с залысинами и длинным узким лицом, оказавшийся старшим офицером отдела кадров и сослуживцем отца еще с военных лет; и двое немцев; сухощавый голубоглазый мужчина и уже немолодая женщина в светлом с неяркими полосками костюме, строго застегнутом на все пуговицы. У нее было добродушное полное лицо, в меру модная для ее возраста прическа, полные губы и карие, быстро схватывающие все окружающее глаза, щеки с ярким здоровым румянцем.

— Это Хильда Маер, мой надежный товарищ. Секретарь окружкома партии, — ласково улыбаясь, представил ее отец. — Знакомьтесь, товарищи лейтенанты, с нашими замечательными немецкими друзьями.

На тыльной стороне правой ладони Хильды Маер Аркадий заметил коричневый след глубокого ожога.

Наплывом голосов вставали в памяти Аркадия не смолкавшие ни на минуту остроты и тосты. Искоса он поглядывал на широкую, чуть сутулую спину Андрея Беломестнова, его крепкий, по-спортивному подстриженный затылок и не без тревоги думал: «Неужели отец забудет, ведь Андрюшка же заслуживает персонального тоста». Но отец не забыл. Когда еще раз налили «по полной», он пригласил всех подняться.

— Этот тост надо пить стоя, — сказал отец. Он так напряженно глядел в бокал с шампанским, словно хотел пересчитать лопающиеся пузырьки. — Этот тост тройной, — прибавил он.

— Тройная бывает уха, Антон Федосеевич, — хихикнул малость. захмелевший кадровик.

— Молчи, Однолюбов, — строго осадил его генерал Баталов. — Молчи, потому что начало моего тоста нельзя произносить под шуточки. Я вас всех призываю выпить за погибшего перед самым штурмом Берлина моего лучшего друга подполковника Александра Беломестнова… его тут знают кроме меня лишь двое: Староконь и Однолюбов. Богатырский был летчик. Оно бы водку за память о нем надо пить, а не шампанское, но мы люди без предрассудков, и заменять напиток я вас не призываю. Я хочу в одном тосте соединить бессмертие подвига и радость жизни. Предлагаю выпить за моего погибшего друга Сашу, за его жену, чудную женщину Елену, за судьбу ее трудную и за их сына, сидящего за нашим столом лейтенанта Андрея Беломестнова, прибывшего вместе с моим сыном в наши края продолжать в небе судьбу отца.

Генерал выпил, потом каким-то быстрым и резким движением отодвинул от себя тарелку с едой. Густые брови, будто крылья уставшей птицы, тяжело опустились. На какое-то время он выключился из общей беседы. В серых глазах появился мрачный оттенок. Ему представился разлившийся весною Одер, зеленеющий берег, опутанные проволокой Зееловские высоты и тот их совместный с Александром Беломестновым последний полет. Баталов жестко подумал: «Нет, не надо! Даже вспоминать об этом не надо. Ведь те минуты никогда уже не вернешь и ничего не исправишь!»

У Андрея заблестели глаза, но он ни одной слезинки не пролил, с достоинством ответил на тост. «Боксерская выдержка!» — подумал о друге молодой Баталов.

Около одиннадцати часов немцы встали из-за стола и, сославшись на дальнюю дорогу, стали прощаться. Отец и Аркадий вышли их проводить. Антон Федосеевич поцеловал Хильде Маер руку, и немка восхищенно засмеялась.

— О генерал! Вы сегодня есть самый галантный кавалер из всех присутствующих. — Аркадию она протянула пухлую ладонь, и, пожимая ее, он ощутил под пальцами твердое обручальное кольцо.

— О товарищ генерал! — воскликнула немка. — Дизер ист Геракл. Ирер юнге, зо?

— Так и должно быть, товарищ Хильда, — самодовольно засмеялся отец. — У старого Геракла должен вырасти молодой Геракл.

Немка весело его перебила:

— Но не развивайте свою мысль, генерал… Зевс на вас за такую саморекламу может, как это дальше… быть рассержен.

Заработал мотор, и «Волга» плавно скользнула в ночь. На повороте фары вырвали из мрака кусок магистральной улицы и поплыли, обдавая желтым рассеянным светом фасады домов. И они остались одни: отец и сын. Да ещё часовой, застывший рядом под темным грибком.

— Постоим немного, подышим? — предложил старший Баталов.

Аркадий приблизился к нему и молча ткнулся непокрытой головой в твердое плечо. Тяжелая рука командующего стала невесомой и нежной, перебирая мягкие волосы сына.

Помолчали. Звездное небо теплым куполом висело над ними.

— Папа, кто у нее муж? — спросил неожиданно Аркадий.

— У кого? — не сразу догадался генерал.

— У Хильды Маер.

— Ах, у Хильды. У нее нет мужа, сынок.

— А как же обручальное кольцо?

— Разве ты не заметил, какое оно потускневшее?

— Ну и что же?

— Оно не из золота. Хильда обручилась в концлагере. Кто-то из узников смастерил это кольцо. Хильде сейчас под пятьдесят. У нее двое взрослых детей, сын и дочь. Сталевар и талантливый врач-педиатр. А кольцо… В сорок третьем году в тюрьме Шпандау гестаповцы расстреляли ее мужа коммуниста Вернера Маера. Хильду освободили из концлагеря Заксенхаузен наши войска весной сорок пятого. Еле поставили на ноги. Не правда ли, ей идет этот элегантный и достаточно модный светлый костюм? — спросил он грустно.

— Да, отец. И улыбка. Она улыбается, как все наши русские женщины от Владивостока до Тулы.

— Но под этим костюмом половина ее тела в шрамах. Так мне по секрету сказала однажды ее сестра.

— От пыток?

— Да, сынок. И еще запомни: Хильда — это человек, готовый в любую минуту капля по капле отдать всю свою кровь и жизнь за наше общее дело. Понял? Капля по капле.

Сын промолчал. Необъяснимое щемящее чувство жалости вдруг навалилось на него. Оно и раньше уже не однажды врывалось в его очень коротенькую жизнь, может быть, оттого, что значительную часть ее он прожил самостоятельно, лишенный материнской ласки, а иногда и отцовского совета, потому что по горло занятому Антону Федосеевичу не всегда удавалось присматривать за сыном. Бывало, набивал в этой жизни шишки, спотыкаясь на ее неровностях, но вставал самостоятельно и только потом сообщал в коротеньких письмах об этом отцу, если находился вдали от родительского крова, чаще всего пытаясь окрасить эти сообщения в юмористические