Сборник «Папаша Жигонь>>

ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА

ПРЕДИСЛОВИЕ В ВИДЕ РАЗГОВОРА С ЧИТАТЕЛЯМИ

Дорогие читатели!

Если вы хоть сколько-нибудь интересовались моей литературной и частной жизнью, у меня нет нужды напоминать вам, что с 11 декабря 1851 года по 6 января 1854 года я жил в Брабанте, в Брюсселе.

Четыре тома "Консьянса Блаженного", шесть томов "Ашборнского пастора", пять томов "Исаака Лакедема", восемнадцать томов "Графини де Шарни", два тома "Катрин Блюм" и то ли двенадцать, то ли четырнадцать томов "Моих мемуаров" датированы этим временем.

Когда-нибудь моим биографам будет непросто разобраться и трудно понять, кто же те безымянные соавторы, что сочинили эти полсотни томов.

Ведь, как вы знаете, дорогие мои читатели, всем известно (и моим биографам, разумеется, тоже), что я не написал ни одного из тысячи двухсот моих томов.

Упокой, Господи, души моих биографов, как в своем бесконечном милосердии ты соблаговолишь упокоить мою!

Сегодня, дорогие мои читатели, я приношу на ваш суд свою новую повесть.

Подлинную дату написания сочинения, которое под несколько странным названием (хотя оно будет полностью оправдано) "Заяц моего деда" предстает перед вашими глазами, следует на самом деле отнести ко времени создания его бельгийских собратьев.

Но поскольку мне не хочется, чтобы истинный автор повести пребывал в такой же досадной неизвестности, в какой пребывают прочие, я в этой вступительной беседе расскажу вам, каким образом она появилась на свет, и, сохраняя за собой право на звание крестного отца, держащего ее над купелью гласности, познакомлю вас с ее настоящим отцом.

У него есть имя: г-н де Шервиль.

Господин де Ш е р в и л ь — это для вас, дорогие читатели, а для меня — просто Шервиль.

Время течет быстро и незаметно, особенно для меня, отправившегося в добровольную ссылку в славный город Брюссель. В большой гостиной на улице Ватерлоо, № 73, каждый вечер — или почти каждый вечер — собиралось несколько добрых друзей, искренних друзей, знакомых уже два десятка лет:

Виктор Гюго (по заслугам и почет), Шаррас, Эскирос, Ноэль Парфе, Этцель, Пеан, Шервиль.

На такого рода чисто парижские вечера приходили лишь немногие местные уроженцы; если не считать ученого Андре Ван Хассельта с супругой, замечательного Бурсона с супругой и моего старинного друга Поля Букье, мы оставались в кругу французов.

Правда, не опасайся я опорочить этих людей в глазах их соотечественников, я сказал бы, что Ван Хассельт — это космополит, Бурсон и его жена — настоящие французы, а Букье — не просто француз, но еще и парижанин.

Мы сидели так за чайным столом до часу, а то и до двух часов ночи, беседуя, болтая, смеясь, а порой и проливая слезы.

Я в это время, как правило, работал, но два-три раза за вечер обычно спускался со своего третьего этажа, чтобы вставить слово в общую беседу — подобно путнику, который, оказавшись на берегу реки, бросает ветку в поток.

И беседа уносила это слово, как поток уносит ветку.

Затем я вновь поднимался к себе и принимался за работу.

И вот в один из таких вечеров, пока я сидел и работал, был составлен заговор: друзья решили оторвать меня дней на пять от стола и взять с собой на охоту.

Наш друг Жуаньо написал нам из Сент-Юбер-ан-Люк-сембурга, что в этом году в арденнских лесах появилось великое множество зайцев, косуль и диких кабанов.

Вы ведь знаете, кто такой Жуаньо, не правда ли? Он бывший депутат, издававший во Франции и продолжающий издавать за границей сельскохозяйственную газету, лучшую из всех существующих.

В полученном письме содержалось два почти неодолимых соблазна: повидаться со старинным другом и пострелять в зайцев, косуль и кабанов.

Решение было принято Шервилем, полковником К. и Этцелем.

Этцель, не будучи охотником, обсудит с Жуаньо издание своего сборника, а остальные в это время учинят зайцам, косулям и кабанам Варфоломеевскую ночь.

Ну а я, решили они, волей-неволей приму участие в их затее.

Вот так и получилось, что однажды, спустившись как обычно к моим друзьям, я увидел на столе мое ружье системы Лефошё-Девим, мой ягдташ, а также целую кучу патронов четвертого номера, двойной нулёвки и с пулями.

Так что тут было немало всего на любой вкус.

— И что это за выставка? — поинтересовался я.

— Вы же сами видите, дружище: это ваше ружье, извлеченное из футляра, ваш ягдташ, извлеченный из шкафа, и ваши патроны, извлеченные из ягдташа.

— И для чего же все это предназначено?

— Ведь сегодня первое ноября.

— Вполне возможно.

— А послезавтра будет третье.

— Вполне вероятно.

— Так вот, третье ноября — это день святого Губерта. А это означает, что мы вас совращаем, что мы вас увозим и, хотите вы того или нет, заставляем охотиться.

Когда мне говорят об охоте, в моей душе вспыхивает некий всегда тлеющий там уголек.

До того как я был приговорен к каторжным литературным работам, охота была моим великим, моим главным и, признаюсь, едва ли не единственным развлечением.

По правде говоря, мне есть что вспомнить в жизни лишь о двух делах.

Охота — одно из них.

— Ах, черт побери! — воскликнул я. — То, что вы мне предлагаете, очень соблазнительно!

— Жуаньо написал нам об открытии охотничьего сезона, точнее, написал он не нам, а Этцелю. Этцель, разумеется, ему не ответил, так что мы нагрянем к нему неожиданно!

— Я был бы не против побывать у Жуаньо…

— Кто же вам мешает?

К друзьям я спустился с пером в руке.

И теперь я с грустью смотрел на этого творца добра и зла, которого наша цивилизация сотворила из стали, наверно предвидя, что им буду пользоваться я, если только не изобретут какой-нибудь другой материал: "/Ere peren-nius"^[1] — как говорил Гораций.

— Увы! — отвечал я. — Отныне вот мое оружие; я охочусь за идеями, а эта дичь день ото дня становится все более редкой.

— Так бросьте же ваше перо за Халльские ворота и поедем с нами! Дело займет не больше трех дней: день — туда, день — обратно и день на охоту.

— Это очень соблазнительно!

— Решайтесь же! Решайтесь! — твердили все в один голос.

— Пожалуй, да, если до завтрашнего дня ничего не случится…

— А что по-вашему должно случиться?

— Не знаю; но несомненно одно: за время моего почти полуторалетнего пребывания в Брюсселе принц де Линь намеревался взять меня с собой на охоту в Белей, господа Лефевр намеревались взять меня на охоту в Турне, а Букье — на охоту в Остенде; я приобрел две лицензии на право носить оружие по тридцать франков