может, кто-то другой значительно позже, когда художник уже умер^[11] и стало забываться, кто есть кто на этой картине, по указанию из дворца нарисовал наброски и попытался восстановить имена изображённых? В глаза сразу же бросается разница с оригиналом: непохожесть лиц, неуклюжесть абрисов, словно фигуры выполнены другой, неумелой рукой любителя. Всё это не вяжется с представлением о Чернецове, умевшем легко добиваться сходства с моделью. Ещё непонятнее история с калькой, хранившейся в раме картины. На ней лишь бюстовое и совсем уж схематичное изображение персонажей. Юная прелестная дама, напоминающая Долли, превратилась в безобразную длинноносую пожилую женщину. Подписи внизу сделаны иным, не тем, что над прорисями, почерком. Даже не будучи графологом, определённо можно заявить: писавший явно не учился каллиграфии, буквы не связаны, корявы — так не писали в XIX веке, это не очень интеллигентный почерк послереволюционного периода. Автор ошибался, зачёркивал написанное, вставлял другие имена. Я почти убеждена: персонажи атрибутировались спустя много лет после создания картины. И в самом деле, зачем нужны были расшифровки в тридцатых годах, когда все изображённые хорошо знали друг друга? А если так, то уехавшую за границу и забытую в России Долли Фикельмон позднее вполне можно было принять за напоминавшую её чертами Марию Опочинину. Кузины из кутузовского рода в самом деле были похожи друг на друга. Сильные гены их деда проявились даже в чертах его правнучки Элизалекс Фикельмон-Клари.

Но что стоит убеждение, не подкреплённое фактами?! Их необходимо найти! За справкой обращаюсь к рекомендованному мне знатоку иконографии, сотруднику Русского музея Косолапову Борису Анатольевичу. Нет, он ничего не знал об истории набросков. Звоню Вадиму Петровичу Старку, крупному специалисту по портретам XVIII—XIX веков. И он не смог ответить на мой вопрос. Консультируюсь с известным искусствоведом И. Б. Чижовой. Она иронично снисходительна к моей настырности новоявленной пушкинистки. Итог нашей беседы всё тот же. Остаётся последняя надежда — Граната Иустиновна Назарова. Редко можно теперь встретить в людях столь интеллигентную доброжелательность, которую излучала эта женщина. Всю жизнь посвятила пушкинистике, занималась исследованием «Парада на Царицыном лугу». Внимательно выслушала меня, посочувствовала, своей душевностью, словно бальзамом, согрела мне душу, но также не добавила ничего нового. Она подарила мне свою статью «Из семейного архива Нащокиных» и сопроводила её трогательной надписью с пожеланием успехов в моих поисках. А они пока безрезультатны. И единственные мои аргументы — логика и интуиция, а они, как известно, в судебной защите порой оказываются сильнее фактов! — позволяют мне считать очаровательную незнакомку на картине Дарьей Фёдоровной Фикельмон.

Весь пушкинский Петербург Чернецова — прекрасная иллюстрация к записям её дневника. Я ещё не раз буду возвращаться к картине. И лелею сумасшедшую мечту — найти вот такого же безумно влюблённого в Поэта мецената и к 200-летнему юбилею Пушкина издать альбом с цветной «раскадровкой» всех персонажей «Парада на Царицыном лугу».

От ума ли горе? — автопортрет Долли

Прекрасная, счастливая посланница — таковой она представлялась всем, кто пытался воссоздать её облик. Женщина, неистребимо властно вошедшая в биографию Поэта и занявшая в ней такое прочное место, какое, пожалуй, не принадлежит ни одной из тех, кого он любил, кому посвящал свои от страсти трепещущие, как струны гитары, стихи. При всём том ей, Долли, — ни одного посвящения. Их навечно связали другие, высшие узы человеческой близости — духовного родства душ. Возможно, кому-нибудь это утверждение покажется чрезмерным. Ведь так мало осталось фактических свидетельств их дружбы! Но можно обойтись и без них — у обоих было то, что называется одинаковой группой крови. Читайте Пушкина, следуйте за ним по извилистым тропинкам его мысли! Читайте дневник Долли, и вы поймёте, о чём я говорю. Два животрепещущих сердца, которым не чуждо ничто человеческое, — это сближало их…

Была ли в действительности счастлива Дарья Фёдоровна Фикельмон? Отвечу вопросом: может ли быть счастлив в земной жизни человек, у которого всего много — ума, доброты, чрезмерной чувствительности?

Героиня нашего рассказа много размышляет в дневнике — о человеке вообще и о себе в частности, о счастье, доброте и добродетелях, об уме. Плодом её раздумий явилось своеобразное заключение: не всегда горе от ума, в редких, очень редких случаях ум приближает человека к Богу.

Ум бесполезен. Он не оправдывает ни недостатки, ни добродетели, ни ошибки, ни даже глупость. Он не столь уж редкое явление. И сказать: «Он умён» — в сущности ещё не похвала. То, что встречается редко, что есть дар от Бога и неоценимое благо, это нечто неопределённое, что делает человека высшим существом, возвышает его над мелочами жизни и превращает его разум и ум в чистое и яркое сияние посреди окружающего его мрака. Я знаю трёх людей, которым небо даровало это, столь скупо им раздаваемое благо; такими были мой отец и император Александр, таков и Фикельмон^[12].

А вот ещё одно наблюдение, дополняющее первое:

Неприятно видеть, сколь излишен ум или, точнее, сколь пагубным может он оказаться, когда чувствует себя совсем одиноким. Невольно ощущаю в себе нечто такое, что мне говорит: «Пади на колени и повторяй смиренно и покорно: блаженны нищие духом!» (Запись сделана в Вене в первую среду марта 1829 г. — первый день Великого поста.)

Католики называют эту неделю Пепельной — от древнего обряда посыпать голову пеплом в знак покаяния. Православные — Сырной неделей. Как истая христианка, в эти дни Долли постилась, предавалась молитвам, размышлениям, пыталась смирить душу. Мы ещё не раз будем читать эти её меланхолические исповеди в дни христианских праздников и постов. В них — истинная Долли, отрешённая от суеты светской жизни, сосредоточенная, углублённая в себя, обращённая к Богу.

Люблю балы в конце карнавального периода по привычке, подобно тому, как люблю сны, ибо ничто так не напоминает мне сон, как один бал! Пробуждение наступает в тот момент, когда я сажусь в карету, чтобы ехать домой. Тогда вновь становлюсь такой, какая я есть, и возвращаюсь к действительности с ощущением той меланхолической пустоты, которая владеет мною по утрам, когда я пробуждаюсь после хаотичных сновидений ^[13] .

Воспитанная по-европейски, она научилась не давать волю своим чувствам, не обременять окружающих их демонстрацией. Именно это