лежит! Я вспомнил, как глубоко под землей мы вдруг увидели вереницу бестелесных фигур. Они плыли мимо в жутком фосфорическом свете, а я воскликнул испуганно: «Ребе, что это, ребе?»

«Души евреев, — сказал он спокойно. — Где бы еврей ни умер, его душа идет в Иерусалим, ибо в день Воскрешения мертвых там вострубят в трубы, и каждый будет судим».

А если так, то все они здесь, все мои спутники! Мне только надо их встретить, а где их встретить — уж я это знаю.

Глава 3 Толик

Мой доктор, кстати, гораздо понятливее и добрее, чем я о нем думал. Придется сменить ему кличку на более мягкую… В обед он принес, как обычно, поднос с моей ненавистной диетой, а я, возбужденный, был с головой погружен в пергамент.

— Доктор! — схватился я за него. — Давайте я вам почитаю, давайте переведу?! — И принялся с ходу читать про пещеру в окрестностях Иерусалима, именуемую в пергаменте Кровяной.

Над ней, над пещерой, видна кровь Хавиля^[7], убитого своим братом Кавилем^[8], сыном Адама (благословленного Богом). Кровь убитого стекла с половины горы и видна отчетливо над пещерой. Время стирает, а ветер выветривает сей след, но Бог увековечил на камнях след преступления: он тянется, как потек на горе, а кончается возле пещеры, ибо Кавиль, убив брата, тащил и тащил его, покуда не сбросил в пещеру.

— Доктор, это ведь та пещера, где и нашли меня, конечная остановка? Отвезите меня туда! — стал я его умолять. — Посижу там немного, может, и встречу кого из наших?

К этой дикой просьбе, как ни странно, он отнесся вполне нормально: не стал меня отговаривать, не стал расспрашивать ни о чем, а вроде бы похвалил даже: «К вам возвращается и жизненная активность!» — но сказал, что этих вещей он сам не решает. Ведь есть и еще врачи… «Наберитесь терпения, дорогой Калантар. Еще денек, и, думаю, все устроится».

И вот — едем, мой первый выход на свежий воздух, первый раз без пут-проводов, без проклятых присосок и нашлепок. Раннее, какое-то слизистое утро, меня качает от слабости, всего качает. Тепло я одет и обут, но никакого понятия, что за время года стоит на улице.

Я весь обмираю: «Бог ты мой, улицы Иерусалима, Иерусалим!» Пытаюсь вызвать в себе всеми силами священный трепет, всегда у меня возникавший при этом слове. Но кружится голова и подташнивает, а во рту противный металлический вкус. Озираюсь кругом, вижу здание из розового камня — меня из него только что вывели: клиника это или больница? Эх, прочесть бы только медную дощечку с ивритом, и смотрю дальше, на мокрые от росы и ночного тумана сосенки. Через плечо у меня ремешок, а сбоку в футляре пергамент: он может в любую минуту мне понадобиться! Особенно у Кровяной пещеры, такое у меня предчувствие.

Едем! Сидим в машине вдвоем, доктор правит. Доктор гонит как бешеный, скорость его, видать, возбуждает. Ну а мне становится сразу дурно. Мельтешат дома, деревья, улицы, встречные автобусы и машины — вот-вот потеряю сознание. Закрываю глаза, чтобы не так мельтешило, а становится еще хуже, становится страшно, опять накатило, опять пришло это — я ящерица, снова в пещерах! И вырос хвост с лапками, все тело ороговело… Не попросить ли назад, не слишком ли рано? «Доктор, потише!»

Он сразу сбавляет газ, но продолжает вещать без умолку.

Золотой, говорит, Иерусалим: вон Кнесет, парламент наш, демократический и свободный. Наш еврейский парламент в Иерусалиме, гордо подчеркивает. А это, справа, — университетский городок. Наш еврейский университет в Иерусалиме! А вон там, внизу, монастырь. Наш, говорит, но не еврейский, и, если верить легенде, из этой рощицы возле монастыря срубили то самое дерево для Иисуса, для тезки моего, — крест под распятие. Ну как, интересно, спрашивает?

А я отвечаю, я говорю ему вяло, что все мне безумно нравится, что, если бы не нравилось, я бы сюда и не шел, не полз бы сюда на карачках и животе всю эту бездну пространства. Пришел сюда, говорю, чтобы дышать этим воздухом, целительным и волшебным.

— Ребе Вандал нам так и говорил: «Воздух Иерусалима качают ангелы прямо из рая!»

Потом мы едем совсем медленно, и дурнота меня отпускает.

Доктор меняет тему, говорит, что весть о моем прибытии всех в Израиле потрясла. «Иешуа из преисподней», «Пленники долгой ночи», «Служившие Богу ногами» — вот заголовки вчерашних субботних газет. Но это все ничего: мое имя прочно войдет в историю сионизма, это он мне гарантирует, это он твердо мне обещает. А он знает, что говорит…

Меня же всего передергивает: мы разве для этого шли, для славы и для сенсации? Каждому еврею нужен Иерусалим — больше, чем он этому городу… Э, нет, покуда я жив, покуда память еще при мне и пергамент тоже, я посвящу себя одной-единственной цели: поведаю миру о ребе Вандале, о чудесах его, прокричу миру об этом гиганте. А им, как я вижу, только бы рыться во мне, им все во мне подозрительно. Им нужен кролик — тихий и мирный, и в путах к тому же.

— Почему вы хмуритесь? — веселится доктор. — Целыми днями хмуритесь, пишете и молчите. Вам темнота не помеха?

Нет, говорю, не помеха, я делаю записи, и, если не будут из меня создавать сенсации, я все помаленьку вспомню и опишу, а после передам им свои записи. «Только не поднимайте вокруг меня шума!»

Я вдруг оживляюсь, вспомнив неожиданно Бухару, вспомнив одну историю, связанную с машиной. Не такой роскошной, правда, в которой мы едем, и говорю, что, если бы не один Египтянин, я бы и вовсе сюда не пришел.

— Никакой бы поход, пожалуй, и не состоялся!

— Какой еще Египтянин? — встрепенулся доктор.

— Э, нет, послушайте-ка сначала одну мою притчу! — и сам я все более увлекаюсь. — После притчи вам все станет ясно.

Одного человека ужалила как-то змея, а он, обезумев от боли, побежал и бросился в реку. Случилось же так, что именно в ту минуту и на том же месте тонул ребенок. Волей-неволей человеку пришлось к ребенку подплыть и вытащить на берег. Тут подоспели родители и стали, чуть ли не плача, благодарить спасителя. А он им с горькой иронией так отвечал: «Вам бы не меня благодарить, а эту гадину, что меня ужалила».

Я долго потом молчу, даю доктору притчу мою переварить, а он кусает губы, сосредоточенно шевелит усами. Должно быть, думает, что кролик-то, черт, образованный!

— А где же ваш Египтянин? — спрашивает. — Египтянин-то где ваш?

— А вот сейчас и появится, — говорю. — Только теперь история вся про Моше-рабейну, когда он в Мидии был, когда бежал он в Мидию из Египта… Он сделал возле колодца привал, если вы помните, а в это время пришли дочери Итро со стадом, если вы помните. Он им стадо помог напоить, отвалил камень от устья колодца и даже защитил от