случайный сюжетный ход). Но поддерживает Магдольну Гомбар автор, показывая, какие нежные, зачахнувшие было ростки всходят вновь в ее душе. А не высмеивает ли он ее, часом, как и других героев? — может, пожалуй, усомниться читатель, не постигший всего своеобразия кертесовской иронии. Нет, над симпатичными, скорее, лишь подсмеивается. И не столько над ними, сколько над глупыми и криводушными суждениями, которые их теснят — или принимаются ими на веру; которых они боятся или слушаются, наивно развесив уши. Подсмеивается — и жалеет, если они уж слишком запутываются в этих сетях. Или оказываются беззащитны, слабы в своем порыве к лучшему, к иному. Вообще над нередким противоречием между здоровой, коллективистской нравственной почвой и живучими, цепляющимися за нее старозаветными либо сверхмодными предрассудками — так сказать, моральными сорняками. Не уставая напоминать шутливо между строк: не стоит пренебрегать и бытовым, «низким», чтобы не опуститься, не превратить жизнь в серую рутину, ибо это отзовется и на высоком — как у Густи с Магдольной, — подорвет внутреннее согласие и близость, которые не падают с неба, которые надо беречь, ежедневно, по мелочам укреплять, обновлять, кирпичик по кирпичику складывая и воспроизводя здание семейного мира и счастья…

Магдольна не может еще целиком разобраться в сложных навыках и хитростях этого повседневного «жизнестроения», которые лишь приоткрываются ей в случайно возвращенной красивым платьем внешней привлекательности. Но тайный, «затекстовый» смысл ее тихих жалоб к Густи, заснувшему каменным сном после своих именин, не внемлющему голосу чувства и рассудка, ясен. Он все тот же: надо стараться сохранять все хорошее, что у нас есть, ценить его и умножать. А средство только одно — чуткость и взаимопонимание: их так порой не хватает людям, чересчур занятым собой или спешкой, суетой, которая расхищает, автоматизирует человека — и которой мы сплошь да рядом отдаемся беспечно и прилежно, будто ничего более важного и нет…

В течение одного дня волей подстроенного, «смоделированного» автором случая разворачиваются происшествия, которые завершаются очной ставкой героев с собственной жизнью, всеми ее зримыми и незримыми, олицетворенными и подспудными противоречиями. Вольно или невольно, к удовольствию одних и неудовольствию других, одно цепляясь за другое, все выходит, выступает наружу. Все выговариваются, раскрываются до конца — и перед нами лежит в обломках кажущееся благополучие супругов… И вместе с тем неким гадательным очертанием вырисовывается лучшее, желаемое, что могло бы — и может еще — в их жизни осуществиться; то здание согласного человеческого общения, которое должно занять место обветшалых запретительных канонов и модных разрушительных «свобод».

Писатель-реалист, Кертес исследует жизнь во всей сложности: не только ее прямые, явные конфликты, но и «отраженные», носимые в душе. Вот тут свою неоценимую службу и служит случай, помогающий столь эффектно, «одним ударом», и глубоко, до самых корней, обнажить замысловатое переплетение явного и тайного, высокого и низкого, хорошего и дурного, в том числе нарождение первого во втором, начало само- и взаимопознания. Случайно увидел свою Магдольну в новом платье — и как бы в новом свете — Густи. Нечаянно застает жену с любовником главный герой повести «Кто смел, тот и съел» (1978) шофер Янош Хайдик. И сакраментальная эта ситуация и здесь вытягивает, извлекает на свет божий благие намерения и промахи, розовые надежды и черные разочарования, человеческие возможности и ограниченность всех троих.

Хайдика, например, она ставит в тупик. Он просто не знает, как быть, что делать, даром что настоящий тяжеловес и великан ростом, а соблазнитель — щуплый замухрышка, который тотчас и «пользуется» этой разницей, вопя в отчаянном страхе из постели: «Неужели у вас хватит духу прибить такого малявку?» Цепляется впопыхах за первое, внешнее, бросающееся в глаза, почти комически-цирковое несоответствие (Пат и Паташон, богатырь и заморыш). И столь же нежданно-негаданно попадает прямо в точку, в ахиллесову пяту, в какую-то внутреннюю слабину этого силача.

В чем же она? У героев «Именин» она была в инертности. Привыкнув к будничному круговороту и вдруг вырвавшись из него, они не очень знают, что с собой делать в этом праздничном вакууме. Густи прямо-таки вопиюще, комически бездарен в неуклюжих попытках заполнить чем-то образовавшуюся пустоту. Некоей сходной душевной, эмоциональной недостаточностью страдает и Хайдик. Его изъян, недостаток, пусть как бы продолжающий достоинства, — в нерешительности. Большим и сильным свойственна снисходительность к малым и слабым. Из этого — доброго — преувеличения своей силы и их слабости проистекает Хайдикова уступчивость, доходящая до полного подчинения обстоятельствам. Доброта его переродилась в некую обреченность. Так уж, значит, «на роду», «в книге судеб» написано; чему быть, того не миновать; «так мне и надо». Эти добровольные непротивленческие вериги каждый раз обращают Хайдика словно в огромное, могучее, но неразумное, будто само себя захомутавшее домашнее животное, на котором и ездят, всяк себе на потребу… Помыкает им и первая жена, жадная истеричка Маргит, и вторая, матерински его жалеющая, но и презирающая, — Йолан, и товарищи по работе. Даже ее наглый, хваткий любовник, отделавшийся испугом Вукович, быстро найдясь, засаживает Хайдика играть с ним в очко (и на кону ни много ни мало как единственное теперешнее достояние шофера — обожаемая им Йолан).

Послушный даже любовнику жены и в немом отчаянии ворочающий тем временем в уме свои тяжкие фаталистические скрижали, Янош Хайдик, таким образом, — самый настоящий, хотя и «одомашненный» Гамлет. В этом пародийный, но нешуточный парадокс его жизни. Ибо за Хайдиковым философическим фатализмом стоит пусть до неузнаваемости шаржированный, сниженный, но тот же роковой вопрос, который возникал и перед Макрой и отчасти Магдольной: быть или не быть. Быть ему, доброму, великодушному и самоотверженному, полноправным мужем и отцом, моральным победителем или остаться обманутым и укрощенным ручным медведем, смирной рабочей скотиной уже навсегда?

В вопросе этом и правда есть некий «вечный», злободневно-общечеловеческий резон и смысл. Он в том, что в одиночку, на индивидуальном уровне мышления, без коллективного сознания и воли таким вот честным, работящим и до простодушия добрым тяжелодумам едва ли совладать с хитрой и вкрадчивой обывательской средой, которая тянет их к себе и удушает «посредством объятия». Вроде тех не спускающих ни с кого вежливых глаз и ничего мимо ушей не