готовился к атаке 17 января, он видел его перед собой, этот старый, облицованный гранитом дом, он рвался к нему… Очнувшись в медсанбате, он видел его, когда спросил, сам не зная, кто его услышит: «Прорвали?» Чей-то голос ответил: «Прорвали!» И тот же дом закачался перед глазами, когда он снова погрузился в забытье.

Дом был все такой же, только окна кое-где в фанере да из форточек торчат трубы времянок. Знакомая лестничная площадка, где он столько раз задерживался на минуту, прежде чем позвонить — не домой, а в квартиру напротив. Он и сейчас позвонил туда так же нетерпеливо, как прежний школьник… Потом стал стучать отчаянно, потому что ни единого звука не было в доме.

Легкие шаги возникли за дверью, эти шаги могли принадлежать только ей. Она открыла дверь и голосом, только ей одной присущим, с легкой певучестью спросила: «Вы к кому?» — и сразу вскрикнула, узнав, и втянула его в переднюю, и стала совсем рядом с ним, коротко дыша, подняв на него блестящие в полумраке глаза.

Нет, в те минуты он был очень молод, он снова был десятиклассником, юнцом, потерявшим дар слова. И потом, когда они сразу заговорили, все стоя рядышком в передней и еще не коснувшись друг друга руками, — он был тем же юнцом. Вдруг она обняла его, поцеловала в губы благодарным поцелуем и с непоследовательностью, которая всегда чаровала его и сбивала с толку, повернулась, убежала в комнату и что-то долго возилась там. Когда она снова открыла дверь, он увидел ее силуэт на фоне освещенной солнцем комнаты — она была маленькая, совсем тоненькая, как в восьмом классе.

— Я боюсь, чтобы ты увидел меня, — сказала она без всякой певучести, тихо.

Он вошел, пораженный ее странным голосом больше, чем словами, и она отчаянным движением тряхнула головой (так, как во время самых отчаянных школьных проказ) и повернулась перед ним к свету. Крупные слезы покатились из-под мохнатых ресниц, крупные, быстрые слезы. Она села на кровать, прижав руки к худенькой шее, и он вдруг сделал то, чего никогда не сделал бы прежний юнец, — опустился на пол, обнял ее колени и прижался к ним лицом. Потом ему было трудно понять, что так потрясло его, потому что, когда он снова взглянул на нее, она была так же прекрасна, как и раньше, даже лучше. Она похудела — нет, не то, она и раньше всегда худела за лето, — слишком много бегала и купалась, не умела толком ни выспаться, ни поесть, и ее мать жаловалась, что она слишком быстро растет. Она не похудела, а как-то вся уменьшилась, сжалась, и с лицом произошло что-то странное — сквозь девчоночьи черты проглядывала умудренность взрослого и уже утомленного человека.

— Где… твои? — спросил он.

— Умерли.

Когда он снова поднял голову от ее остреньких колен, все еще не решаясь взглянуть на нее, он заметил, что в комнате нет ничего, кроме кровати и небольшого стола, и снова спросил, осененный догадкой:

— Ты все продала?

Она снисходительно усмехнулась:

— Сожгла.

Он сел рядом с нею. Осторожно погладил ее руку.

— И мальчики?..

— Сперва мама. Потом Юрик. Лучше всех держался Шурка. Мы с ним все решали: «Выдержим?» — «Выдержим!» А той весной его убили. Он бы, наверно, выдержал. Он стоял в очереди в кино. Только что кино открыли после зимы, и мы решили — пойдем. Я думала — заплачу, когда увижу экран и картину. Все равно какую. Только не военную. Мы так и говорили — посмотреть прежнюю жизнь. Когда трамвай восстановили, мы с Шуркой побежали на Невский и смеялись как сумасшедшие. А тут он пошел за билетами, а я суп доваривала. Мы так сговорились: придем из кино, поедим горячего. Если кастрюльку завернуть в газету и в одеяло, не остынет. Ну, побежала я к семи часам, так мне весело было, что в кино, и суп вкусный, и вечер такой весенний, как до войны. Я и обстрела особенного не слыхала. Брякнуло где-то несколько раз — и все. Мне в голову не пришло. Прибегаю, в кино уже пускают, а Шурки нет. И у входа штукатурка, стекло, кровь на панели. Дворники убирают. Люди все в кино торопятся. Я ищу Шурку… Тут мне и сказали — мальчика ранило, увезла «Скорая помощь». Прибежала в больницу, пока добилась — он уже в мертвецкой…

Из всего, что было пережито за два года, она рассказала только это. Может быть, то было самое страшное воспоминание среди многих страшных, потому что в тот день она впервые за долгий срок готовилась к радости. И в тот вечер она, уже похоронившая двух дорогих людей, впервые пришла в комнату, где не было никого, где отныне ей надо было как-то жить одной, совсем одной, где даже из привычных с детства вещей не осталось ничего, кроме кровати и стола.

— Я теперь техником работаю на радио, — сказала она. — Ты же знаешь, у меня всегда было «отлично» по физике.

Короткий час, который он урвал от дел, кончился, и ему надо было забежать домой.

— Иди. Твои здоровы. Только вряд ли дома. Папа на казарменном, а мама в госпитале.

Он знал, что дома все благополучно, но теперь он ничему не верил. Родители писали часто, но ведь и Вика писала. Как она умудрилась писать так, чтобы ни о чем не рассказать, ни на что не пожаловаться?..

— Почему ты не написала мне, что…

— Я боялась, что ты будешь волноваться обо мне.

Они вместе вышли на площадку, и она стала спускаться — она подождет его на углу и проводит. Дома не было ни отца, ни матери. Но он нашел ключ на обычном месте и постоял немного в комнате. Потолок закоптел. Материнский озабоченный порядок был во всем. И сожгли только шкаф и старую этажерку. Его письменный столик стоял на прежнем месте, все с тою же розовой промокашкой, и даже учебники лежали стопочкой, будто он должен вечером готовить уроки. Над столом висела фотография, присланная им с фронта для успокоения матери: он играет на мандолине под деревьями в кружке товарищей… Ему вдруг стало неловко — может быть, она и не хотела, чтобы он жил в безопасности? Может, ее оскорбила эта мандолина? Может, она думала с надеждой: «Он пробьет дорогу к нам».

Вика ждала на углу. Лицо ее было прежнее, полудетское, словно она смахнула с него паутинку, сотканную временем. Прежний голубой берет боком сидел на ее волосах, и, как всегда, казалось, что берет вот-вот слетит. Но и сейчас, как всегда, он держался.

— Я не застал никого, Вика. Ты к ним зайдешь?.. Они очень сдали, Вика, скажи правду?

Они почти бежали, он опаздывал. Изредка переводя дух, она рассказывала все, что знала о стариках. Но как много она знала! Они, видимо, постоянно встречались. Мама совсем молодцом. Папа долго лежал во время голода, мама все норовила сама не съесть, а ему подсунуть, и они тогда страшно ссорились из-за этого. Потом он встал, а сейчас прямо герой, даже поправился. Они всегда читали ей вслух его письма. И когда был прорыв блокады, они очень