гордились, что сын в нем участвовал. Они все следят за Волховским фронтом. Сообщает сводка, что на Волховском отличились летчики, или саперы, или артиллеристы — все равно они радуются: «Это у Коли».

— Они уже не сердятся на тебя, Вика?

Они не то что сердились — они ревниво ненавидели квартиру напротив, где вечно пропадал сын, они ревниво ненавидели капризную девчонку, для которой Коля решал алгебраические задачи и которая мучила его так, как умеют мучить только девчонки, завороженные романами и пугающиеся любви.

— Нет, конечно, — сказала Вика рассеянно, а затем искоса взглянула на него, и в ее лице появилось совсем прежнее, лукавое выражение, — вот вернешься, и все начнется сначала!

Он не успел осознать всю значительность этого обещания, потому что они уже подбежали к грузовику, в кузове топтались бойцы, а шофер нетерпеливо выглядывал из кабины. Они не поцеловались на прощанье и даже ничего не сказали друг другу, так они оробели и растерялись под взглядами бойцов. Он только помахал ей из кабины, а она стояла, подняв неподвижную тоненькую руку и забыв улыбнуться. И тогда ему показалось, что она не рассказала самого главного, что он опять ничего не знает о том страшном, что вошло в ее жизнь. Отчетливо прозвучали ее слова, сказанные очень просто: «Я боялась, что ты будешь волноваться обо мне».

Вика боялась, что он будет… Да ведь у нее не было раньше иной заботы, как волновать его! Она сердилась, если он был весел. Она зевала, если он был грустен. Она уходила, когда ему начинало вериться, что она, наконец, сама рада встрече. Она не выполняла ни одного обещания и по любому поводу могла обидеться, наговорить дерзостей или истолковать его слова так неожиданно и неправдоподобно, что неизвестно было, как оправдаться. И можно было лопнуть со злости или удавиться с горя, потому что с другими она была удивительно милой — ангел, а не девочка!..

«Я боялась, что ты будешь волноваться обо мне»… Он был удивлен и растроган. Но тогда, думая весь долгий путь все о том же, он не понял до конца, что и она и он стали иными за эти два года. Нет, даже тогда он изредка вздыхал, что Вика не успела заметить ни его лейтенантских погон, ни нашивки ранения на его груди. Не заметила, как он вырос и раздался в плечах на фронте и как ему идет, что он обветрился и загорел. Ведь он мечтал, что она расспросит его о ранении, и он расскажет ей, что в прорыве блокады есть и его доля и его кровь, и в ее глазах будут сочувствие и нежность… Мысли и ощущения мешались, впечатления дня сжимали сердце, образ безлюдного города с редкими пешеходами, шагающими с сосредоточенно-замкнутыми лицами, вызвал в памяти все тот же миг: крупные, быстрые слезы катятся из-под мохнатых ресниц, она садится на кровать, прижав руки к худенькой шее, он обнимает ее остренькие колени…

Да, он вернулся иным из Ленинграда. Он по-прежнему просился в самые рискованные операции и верил в свою удачу, но теперь он тщательнее готовился и обдумывал то, что предстояло сделать. Ему все казалось, что надо сосредоточиться и понять что-то самое главное…

Но перемена в нем, должно быть, не замечалась окружающими. Да и он сам не понимал ее. Все так же подшучивал он над долготерпением своего дружка Сашки Черных, уже знаменитого на весь фронт снайпера, способного пролежать на позиции много часов, чтобы выследить одного немца. Нет, не по душе ему было это занудливое выжидание — то ли дело рискованная разведка, поиск «языка», дерзкая вылазка, когда все решают минуты!..

Майор как-то вынужденно отпускал его в разведку и часто соглашался с его дерзкими планами, но при этом утомительно долго читал нотации о выдержке и разумной осторожности. И морщился так, будто у него болит зуб.

На этот раз он отправился один, в начале ночи, потому что надо было стать невидимым и неслышным, проскользнуть змеей и разведать местоположение двух батарей — эти батареи прибыли несколько дней назад и упорно не обнаруживали себя. План был разработан точно и хитро. Но майор, провожая своего разведчика, морщился так, будто у него болели все зубы до единого, даже нотации не прочитал, а вздохнул и чуть тронул за плечо:

— Иди. Желаю удачи.

Рассчитано и продумано было все, кроме того, что от него не зависело, — державшаяся последние дни непогода вдруг отступила, и утро занялось ясное, с быстрым, победно сияющим рассветом, черт бы его подрал! Молочный туман окутывал кочковатое поле, по которому ему предстояло ползти к своим, но туман как-то слишком быстро рассеивался, цепляясь за кустарники, — то ли солнце разгоняло его, то ли утренний ветерок. От обильной росы намокли локти и колени. Было тяжело и унизительно ползти вот так, как улитка. Встать, пока еще не совсем рассеялся туман, и перебежать эти восемьсот метров? Он поднялся и, пригнувшись, побежал, вихляя среди низкорослых кустиков, ныряя в клочья тумана. Знакомый вой мины бросил его на землю. Квакающий звук разрыва ударил в ухо. Заметили? Минометы били по широкой полосе, будто здесь не один человек, а по крайней мере рота. Он вдавился в землю, укрыв голову между двух кочек. Кажется, никогда еще он не слышал такого громкого завывания мин и никогда не ощущал так отчетливо, что каждая нацелена в него.

Через очень долгое время — по часам его не отмеришь, это одиночество под огнем! — стало тихо. Неестественно тихо. До звона в ушах. До сердцебиения. Каждая жилка его здорового уцелевшего тела утомленно и блаженно билась. Каждый мускул весело и удивленно пошевеливался — смотри-ка, живу!

Он весь расправился, хотя из осторожности не сдвинулся с места. Надо выбираться. Как выбраться?

Туман рассеялся совсем. Может быть, огонь разогнал его? Впереди было метров семьсот кочковатого поля. Кустарник не мог надежно прикрыть на дневном свету.

И все-таки ничего другого не придумаешь — придется ползти!

Хорошо осмотревшись, он наметил себе путь на ближайшую сотню метров. Втянул голову в плечи, закинул вперед локоть, подтянулся, отталкиваясь ногами… Все тихо. Еще раз закинул локоть, еще подтянулся… все в порядке… еще, еще, еще…

Когда пуля вжикнула возле самого уха, он повалился на бок и взмахнул рукой как убитый, прежде чем осознал правильность своего движения. Так! Значит, какой-то подлец-снайпер караулил его!

Вторая пуля вонзилась в пенек, обрызгав его лицо трухой. Соринка попала в глаз, мучительно щекоча.

Ни звука.

В том неудобном положении, которое он принял, притворившись убитым, ему были видны только потревоженный пулей пенек, кусочек земли, поросший ярко-зеленой, мокрой от росы травой, и краешек очень голубого утреннего неба. Левая рука, подвернувшаяся под бок, немела. В живот врезалась граната.