Каравэн.
— Пусть губная гармошка одна поиграет. Станцуем?
— Не умею я всякие шейки вытанцовывать. Я бы сейчас с удовольствием разучил песню про черный поезд.
Она посмотрела на меня с прищуром.
— Ладно. Играйте, а я спою.
И спела.
Гармошечник подвывал моей гитаре на своей дуделке, а окружающие слушали, таращась на нас, будто лягушки.
Но дерзкий лишь смеялся, Он не поверил в рок. Вдруг поезда услышал Пронзительный свисток. «О, Господи, помилуй, Прости, я грешен был. О, смерть, прошу пощады…» – Но поезд прикатил.
Пропев пару куплетов, Донни рассмеялась, как прежде, глубоко и насмешливо. Джет изверг какой-то странный горловой звук, зародившийся где-то в его бычьей шее. — Что-то я никак не пойму, — начал он, — как это у тебя получается, что звук поезда кажется все ближе и ближе. Просто меняю музыку, — объяснил я. — Перехожу на тон выше. — Во-во, — поддержал гармошечник. — А я под него подстраиваюсь. — Наверное, так и есть, — нервно рассмеялась одна женщина. — Поезд приближается, и его свисток звучит все выше. Затем он проходит мимо и удаляется, и звук все ниже и ниже. — Но я не слышал в песне, как поезд уходит, — заявил мужчина рядом с ней. — Наоборот, приближается и приближается. — Он передернул плечами, а может, и вздрогнул. — Донни, — снова подала голос женщина, — я, пожалуй, пойду. — Побудь еще, Летти, — не столько просительно, сколько требовательно начала Донни Каравэн. — До дому, чай, неблизко, да ночь безлунная, — заладила женщина. — Рубен, и ты, пошли вместе. И она пошла прочь. Мужчина поплелся за ней, кинув через плечо взгляд на Донни Каравэн. Затем ушла еще одна пара, потом за ней потянулась еще одна. Возможно, толпа у костра поредела бы и больше, но Донни фыркнула, что твоя лошадь, и таким образом удержала остальных. — Давайте выпьем, — предложила она. — Хватит всем, ведь те, кого я числила в друзьях, нас бросили. Возможно, на пути к бочке испарилось еще двое-трое гостей. Донни Каравэн опрокинула в себя самогон из горлышка тыквенной бутылки. Затем, глядя на меня поверх нее, глотнула еще и протянула мне. — Выпьешь после дамы — получишь поцелуй, — прошептала она. Я выпил. — Вкусно. Самогон был хорошим. — А поцелуй? — хихикнула Донни Каравэн. Но ни распорядитель танцев, ни гармошечник, ни я не смеялись. — Давай танцевать! — воскликнула она. Я заиграл «Вересковую гору»[3], и губная гармошка поддержала меня своими стонами. Прошло не так много времени, но танцоров поубавилось, а вот деревья, среди которых они танцевали, словно выросли и стали гуще. Мне это напомнило одну историю, услышанную еще мальцом. В ней рассказывалось, что дневные и ночные деревья — это отнюдь не одно и то же. Ночные могут столпиться вокруг дома, если тот им не нравится, стучать по дранке на крыше, ломиться в окна и двери, и в такую ночь наружу лучше ни ногой… Под конец «Вересковой горы» рукоплескали уже не так сильно. Да и кричали «Еще!» куда меньше. Гости потянулись к бочке с самогоном за добавкой, но гармошечник меня удержал. — Расскажи, как ты до этого додумался. Ну, менять лад, когда поезд подходит. — Меня научил один знакомый. Дело было в местечке под названием Дубовый кряж, это в Теннеси. Как-то связано со звуковыми волнами, и к свету тоже в какой-то мере относится. Сам толком не разобрался, но так можно измерить расстояние до звезд. Гармошечник, нахмурившись, задумался. — Радар, что ли? Я покачал головой. — Нет, механизмы тут ни при чем. На этом просто основан принцип. Его придумал один иностранец, Допплер… Кристиан Допплер. — Как, Христиан? Ну, значит, не ведьмовство, — проговорил гармошечник. — Почему тебя это волнует? — Когда мы в песне про черный поезд сменили тональность, чтобы он казался ближе, я посмотрел сквозь проход посреди дома. Вон там, глянь сам. Я посмотрел и понял, что он имеет в виду. Долину прорезали две яркие полосы. Две сияющие полосы в безлунной ночи. Это выглядело так, будто снятые рельсы до сих пор на месте: там, где лежали раньше. — А второй куплет, который спела мисс Донни… Он что, о… — Да, — ответил гармошечник, не дожидаясь, пока я закончу. — Во втором куплете говорится о Коббе Ричардсоне. Как он молил Бога о прощении в ночь перед смертью. К нам подошла хозяйка и взяла меня под руку. Крепкая выпивка уже ударила ей в голову. Донни Каравэн смеялась по поводу и без. — А ты, — улыбнулась она мне насмешливо, — в любом случае, не уходи. — Так мне особо и некуда идти, — ответил я. — Оставайся здесь на ночь, — прошептала она мне на ухо, поднявшись на цыпочки. — К полуночи все разойдутся. — Вот так просто приглашаешь мужиков ночевать? — Я заглянул в ее голубые глаза. — Даже совсем незнакомых? — Уж в мужиках-то я разбираюсь будь здоров. Продлевает молодость. — Она провела пальцем по гитаре у меня за плечом, и струны зашелестели в ответ. — Джон, спой мне что-нибудь. — Хочу все-таки разучить эту песню про черный поезд. — Я тебе уже спела оба куплета. — Ладно, а я тогда исполню то, что сам сочинил, — и повернулся к гармошечнику. — Подсобишь? Мы заиграли дуэтом, постепенно повышая тон, и я, не сводя глаз с Донни Каравэн, спел новые куплеты:
Скажи той, что смеялась, Гордячке деловой, Что черный поезд едет, Возьмет ее с собой. Вагончик черный, паровоз Багаж весь увезут – Слова, дела из жизни всей Отправят в высший суд.
Закончив, я оглядел тех, кто еще остался. Их было не более десятка, и они жались друг к другу, словно коровы в бурю. Почти все, ну, кроме здоровяка Джета, который стоял в стороне, глядя на меня так, будто хочет убить взглядом, и Донни Каравэн, с усталым видом прислонившейся к плакучей иве. — Джет, растопчи его гитару, — приказала она. Я передвинул гитару под мышку. — Даже не думай, — предупредил я его. Он улыбнулся, обнажив свои редкие квадратные зубы. И выглядел он вдвое шире меня. — И тебя раздавлю вместе с гитарой, — пригрозил он. Я положил гитару на землю. Джет ринулся, наклонившись, к ней, а я врезал ему в ухо. Хорошо все-таки, что я ограничился одной порцией самогонки. Он еле удержался на ногах, отшатнувшись на два шага. Потом ему досталось еще пару раз покрепче — я бы никому не позволил так себя обзывать. Расквасил ему нос как следует, аж юшка потекла. — Только чур по-честному! — неожиданно громко заорал гармошечник, подхватив мою гитару. — Хоть он Джету и не ровня, но пусть дерутся по-честному! Один на один! — С тобой я потом разберусь, — прорычал ему Джет. — Со мной
Но дерзкий лишь смеялся, Он не поверил в рок. Вдруг поезда услышал Пронзительный свисток. «О, Господи, помилуй, Прости, я грешен был. О, смерть, прошу пощады…» – Но поезд прикатил.
Пропев пару куплетов, Донни рассмеялась, как прежде, глубоко и насмешливо. Джет изверг какой-то странный горловой звук, зародившийся где-то в его бычьей шее. — Что-то я никак не пойму, — начал он, — как это у тебя получается, что звук поезда кажется все ближе и ближе. Просто меняю музыку, — объяснил я. — Перехожу на тон выше. — Во-во, — поддержал гармошечник. — А я под него подстраиваюсь. — Наверное, так и есть, — нервно рассмеялась одна женщина. — Поезд приближается, и его свисток звучит все выше. Затем он проходит мимо и удаляется, и звук все ниже и ниже. — Но я не слышал в песне, как поезд уходит, — заявил мужчина рядом с ней. — Наоборот, приближается и приближается. — Он передернул плечами, а может, и вздрогнул. — Донни, — снова подала голос женщина, — я, пожалуй, пойду. — Побудь еще, Летти, — не столько просительно, сколько требовательно начала Донни Каравэн. — До дому, чай, неблизко, да ночь безлунная, — заладила женщина. — Рубен, и ты, пошли вместе. И она пошла прочь. Мужчина поплелся за ней, кинув через плечо взгляд на Донни Каравэн. Затем ушла еще одна пара, потом за ней потянулась еще одна. Возможно, толпа у костра поредела бы и больше, но Донни фыркнула, что твоя лошадь, и таким образом удержала остальных. — Давайте выпьем, — предложила она. — Хватит всем, ведь те, кого я числила в друзьях, нас бросили. Возможно, на пути к бочке испарилось еще двое-трое гостей. Донни Каравэн опрокинула в себя самогон из горлышка тыквенной бутылки. Затем, глядя на меня поверх нее, глотнула еще и протянула мне. — Выпьешь после дамы — получишь поцелуй, — прошептала она. Я выпил. — Вкусно. Самогон был хорошим. — А поцелуй? — хихикнула Донни Каравэн. Но ни распорядитель танцев, ни гармошечник, ни я не смеялись. — Давай танцевать! — воскликнула она. Я заиграл «Вересковую гору»[3], и губная гармошка поддержала меня своими стонами. Прошло не так много времени, но танцоров поубавилось, а вот деревья, среди которых они танцевали, словно выросли и стали гуще. Мне это напомнило одну историю, услышанную еще мальцом. В ней рассказывалось, что дневные и ночные деревья — это отнюдь не одно и то же. Ночные могут столпиться вокруг дома, если тот им не нравится, стучать по дранке на крыше, ломиться в окна и двери, и в такую ночь наружу лучше ни ногой… Под конец «Вересковой горы» рукоплескали уже не так сильно. Да и кричали «Еще!» куда меньше. Гости потянулись к бочке с самогоном за добавкой, но гармошечник меня удержал. — Расскажи, как ты до этого додумался. Ну, менять лад, когда поезд подходит. — Меня научил один знакомый. Дело было в местечке под названием Дубовый кряж, это в Теннеси. Как-то связано со звуковыми волнами, и к свету тоже в какой-то мере относится. Сам толком не разобрался, но так можно измерить расстояние до звезд. Гармошечник, нахмурившись, задумался. — Радар, что ли? Я покачал головой. — Нет, механизмы тут ни при чем. На этом просто основан принцип. Его придумал один иностранец, Допплер… Кристиан Допплер. — Как, Христиан? Ну, значит, не ведьмовство, — проговорил гармошечник. — Почему тебя это волнует? — Когда мы в песне про черный поезд сменили тональность, чтобы он казался ближе, я посмотрел сквозь проход посреди дома. Вон там, глянь сам. Я посмотрел и понял, что он имеет в виду. Долину прорезали две яркие полосы. Две сияющие полосы в безлунной ночи. Это выглядело так, будто снятые рельсы до сих пор на месте: там, где лежали раньше. — А второй куплет, который спела мисс Донни… Он что, о… — Да, — ответил гармошечник, не дожидаясь, пока я закончу. — Во втором куплете говорится о Коббе Ричардсоне. Как он молил Бога о прощении в ночь перед смертью. К нам подошла хозяйка и взяла меня под руку. Крепкая выпивка уже ударила ей в голову. Донни Каравэн смеялась по поводу и без. — А ты, — улыбнулась она мне насмешливо, — в любом случае, не уходи. — Так мне особо и некуда идти, — ответил я. — Оставайся здесь на ночь, — прошептала она мне на ухо, поднявшись на цыпочки. — К полуночи все разойдутся. — Вот так просто приглашаешь мужиков ночевать? — Я заглянул в ее голубые глаза. — Даже совсем незнакомых? — Уж в мужиках-то я разбираюсь будь здоров. Продлевает молодость. — Она провела пальцем по гитаре у меня за плечом, и струны зашелестели в ответ. — Джон, спой мне что-нибудь. — Хочу все-таки разучить эту песню про черный поезд. — Я тебе уже спела оба куплета. — Ладно, а я тогда исполню то, что сам сочинил, — и повернулся к гармошечнику. — Подсобишь? Мы заиграли дуэтом, постепенно повышая тон, и я, не сводя глаз с Донни Каравэн, спел новые куплеты:
Скажи той, что смеялась, Гордячке деловой, Что черный поезд едет, Возьмет ее с собой. Вагончик черный, паровоз Багаж весь увезут – Слова, дела из жизни всей Отправят в высший суд.
Закончив, я оглядел тех, кто еще остался. Их было не более десятка, и они жались друг к другу, словно коровы в бурю. Почти все, ну, кроме здоровяка Джета, который стоял в стороне, глядя на меня так, будто хочет убить взглядом, и Донни Каравэн, с усталым видом прислонившейся к плакучей иве. — Джет, растопчи его гитару, — приказала она. Я передвинул гитару под мышку. — Даже не думай, — предупредил я его. Он улыбнулся, обнажив свои редкие квадратные зубы. И выглядел он вдвое шире меня. — И тебя раздавлю вместе с гитарой, — пригрозил он. Я положил гитару на землю. Джет ринулся, наклонившись, к ней, а я врезал ему в ухо. Хорошо все-таки, что я ограничился одной порцией самогонки. Он еле удержался на ногах, отшатнувшись на два шага. Потом ему досталось еще пару раз покрепче — я бы никому не позволил так себя обзывать. Расквасил ему нос как следует, аж юшка потекла. — Только чур по-честному! — неожиданно громко заорал гармошечник, подхватив мою гитару. — Хоть он Джету и не ровня, но пусть дерутся по-честному! Один на один! — С тобой я потом разберусь, — прорычал ему Джет. — Со мной