АlshBetta ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНЬ

Маленькая справка от автора: в 2003 году США была предпринята операция против Ирака с целью свержения правительства Саддама Хусейна и ставшая первой фазой в затяжной иракской войне (2003–2011).

Они сошлись:

Вода и камень,

Стихи и проза,

Лед и пламень…

2000 год.

Я хорошо помню ту ночь.

Я помню мигающую лампу с тусклым светом, я помню длинную койку со светло-голубой простыней и больничную сорочку в горошек, которая скрывала бесчисленные бинты.

Я помню точное расположение всей мебели, которая стояла в палате: узкий и неудобный диван у окна, сгрудившиеся у койки приборы с мигающими датчиками, лампочками и проводами, маленький стул, придвинутый ко всему этому «великолепию» слева, и даже то, сколько трещин было на потолочных плинтусах.

Та ночь была единственной, в которую свою дотошную на мелочи память я была готова променять на любое другое качество. В идеале — умение абстрагироваться.

Я сидела и сидела, часами, не вставая, перед его кроватью и смотрела в глаза. Я сидела и не позволяла лицу исказиться, а слезам, пусть даже на секунду, вырваться из их плена. Он бы не оценил, а я бы не простила потом. Непозволительная роскошь эти слезы…

Но самое страшное было в другом: я не могла прекратить поиск решения. Раз за разом, минута за минутой, проигрывала в голове все возможные варианты как могу помочь, но, не находя ничего, падала в такую яму отчаянья, что хотелось рвать на себе волосы.

Я никогда не любила Норвила. Более того, порой мне казалось, что я его ненавижу. Но отпустить, позволить уйти было задачей невыполнимой. Это резало меня изнутри, а я ничего не могла сделать. Беспомощность — самое отвратительное из чувств. Даже любви хуже.

Этот мазохизм выглядел вдвойне смешным хотя бы потому, что избежать его было невозможным. Я ничего не выбирала. Я знала, что он военный. Я знала, что эта профессия опасна с точки зрения неожиданной смерти (в лучшем случае). Моя мама предвидела ещё даже тогда, когда не болела, когда не впадала в беспамятство чаще, чем пребывала в трезвом рассудке, что «он не успокоится, пока не отхватит все себе причитающееся».

На деле так и вышло: Норвил с радостью, едва ли не с детским восторгом сообщал, что отправляется воевать на благо Штатов; что Американский флаг, будь он не ладен, скоро распространится по всему миру, и он будет одним из людей, кого потом будут чествовать школьники — как тех, кто принес США предыдущие пятьдесят штатов.

Его не интересовала ни я, ни то, что будет со мной после его смерти. Так почему же меня это сейчас интересует?

— Ты скоро выйдешь замуж? — я поворачиваю голову в его сторону. Страшная улыбка, исказившая лицо, напоминает маску. Это и есть маска — он не улыбается. Снаряд, попавший в него, улыбается. Не Норвил.

Когда-то у него было темные густые волосы и красивые широкие брови. Сейчас то, что осталось, никак не соответствует старым фотографиям и моим детским воспоминаниям. Одни лишь карие глаза — знакомые — подсказывают, кто этот человек на самом деле.

— В этом есть смысл? — пожимаю плечами, с опаской глядя на его изувеченные руки. Боюсь трогать живое мясо. Боюсь увидеть на пальцах свежую кровь…

— Есть, говорят, — он прочищает горло, немного поморщившись. Мимика почти отсутствует. Если бы он имел шанс выжить, я уверена, пожалел бы, — дети, например.

Я нервно усмехаюсь. Последнее время я все делаю нервно.

— Нет, не думаю.

У него была отличная фигура. У него была белозубая улыбка. И, сколько себя помню, его глаза горели огнем. Не всегда, конечно, безопасным, но все же…

— И что ты будешь делать, когда все кончится? — он устроил мне интервью? Сейчас?

— Я не знаю.

По-моему, честно. Хотя бы честно.

— Будешь носить траур? — его левая бровь изгибается в презрении. Знает ведь ответ.

— Нет.

— Даже пару дней?

— Если ты так хочешь, пару дней поношу.

Мы прожили вместе с этим человеком три года. Ну почему я ничего не чувствую? Ну почему мне его совсем не жаль?.. Я боюсь потерять не Норвила, а тот устоявшийся порядок, тот план, к которому привыкла жить и с которым усилием воли смирилась.

У меня болит не сердце. У меня болит голова — из-за предстоящих похорон, проводов, бумажных дел и денежных выплат…

Человек уходит из моей жизни, а я все ещё играю с ним, все ещё дразню. Мама бы не одобрила такого поведения — обвинила бы меня в сумасшествии.

«Изабелла, он — твой отец. И тебе следует принимать это в расчет».

Да уж… в таком случае, согласно обычаям, мама, здесь должна быть ты.

— В нашей стране все имеют предсмертную просьбу, так?

Его вопрос выбивает меня из колеи. Я теряюсь. Отвлекаюсь.

— Да, наверное.

— И я?

— И ты, — вздыхаю, прикрывая глаза. Ожоги восьмидесяти процентов тела — не то зрелище, которым хочется любоваться. А если представить, насколько это больно… а он ещё разговаривает со мной. К тому же, достаточно ровно и спокойно. Смерти не боится — видел в лицо сто и один раз.

— В моем столе есть лист с адресом. Отправь на этот счет пять тысяч.

Я не могу даже удивиться как следует — внутри все так крепко стянуто, что не вздохнуть.

— Кому? — через пару дней я сама узнаю, кому. Стелле Говард и её… сыну. «Незаконнорожденному», как с глубоким отвращением продекламировала бы бабушка Мари. Моему брату, который знать не знает, что я на этом свете существую.

— Это имеет значение?

На миг задумываюсь. Затем качаю головой. Деньги-то все равно не мои. Исполню.

— Это все?

— Почти… — с трудом повернув голову, он прижимается лицом к подушке, промокая рану. Кровавый отпечаток идеально заметен на синей ткани. Утешает лишь то, что для сего заведения это не впервой. — Принеси мне пахлавы, Белла.

— Ты уверен? — я не спрашиваю, зачем и почему, я не спрашиваю, где достать ее в одиннадцать ночи, и меня точно не интересует мотив этого желания. Спрашиваю лишь потому, что сомневаюсь, что отец будет в состоянии проглотить хотя бы кусочек — вчера его при мне кормили через зонд.

— Да.

— Хорошо, — я с готовностью поднимаюсь. Видимо, уйти хочу больше, чем могу это признать. Для него, разумеется, это не новость. Вряд ли меня он бы хотел видеть здесь.

В тот раз, когда оборачиваюсь, прежде чем закрыть дверь палаты, я вижу Норвила без приукрашений и преувеличений, таким, как есть. Обезображенное лицо, искалеченные руки, перебинтованное, слабое и беспомощное тело, потухший взгляд и впавшие щеки. Я вижу его последний раз — когда вернусь, пробежавшись под ледяным дождем до