только первокурсники, и только в состоянии шока.

— Отведите его к доктору, — бросил он и пошел прочь. — А потом отправляйтесь на свои занятия.

Давно пора было начинать семинар у заждавшихся третьекурсников.

Мартин никак не мог отделаться от беспокойства, которое еще утром заронил в него Сорьонен со своими разговорами об эпидемии, а теперь эта странная стычка только усилила. Но лучше было думать об эпидемии, чем о том, что ночью к нему в гости вполне может пожаловать Ян Дворжак, и не открыть ему дверь не получится.

Третьекурсники выглядели неплохо, в основном двадцатилетние, уже привыкшие и к затяжным дождям острова, и к не слишком здоровому климату, закаленные ночевками в плохо протопленных спальнях и, несомненно, здоровой, но недостаточно питательной кухней академической столовой.

Некоторые кашляли.

Или Мартину так только казалось. Сам он предпочитал во время занятий не выдавать своей слабости, но это было, пожалуй, единственное его волевое решение. На большее не хватало, и даже всерьез взяться за лечение бронхита Мартин все никак не решался, хотя Сорьонен не раз говорил, что болезнь можно было остановить. Правда, твердил об этом доктор еще года два назад, но Мартину до сих пор верилось, что опасности нет, а если она вдруг возникнет, никогда не поздно будет начать.

В коридоре топали, кто-то носился. Дверь в аудиторию открылась со скрипом, петли успевали отсыревать быстрее, чем их смазывали. Мартин, да и прерванный на середине доклада третьекурсник посмотрели на часы, висевшие аккурат над дверью. Стрелки показывали двадцать минут по полудню, то есть до перемены оставалось еще сорок минут. Чуть ниже часов, в щели приоткрытой двери торчала рыжая голова раскрасневшегося Франтишека. Что понадобилось первокурснику на его занятии, Мартин даже думать не хотел.

— Прошу прощения, — рыжий опустил голову.

Дышал тяжело, словно пробежал половину академии как минимум.

— Ну, проходите же, — пригласил Мартин. — Посидите с нами, раз ваши занятия…

— Мистер Мартин, — Франтишек, похоже, пришел вовсе не посидеть на чужом семинаре. — Профессор Ричард умер. Меня просили передать. Вот.

Рыжая голова из двери тут же убралась, а Мартин почувствовал неприятный укол в районе сердца. Приступ кашля сдержать в этот раз не удалось, но все равно, студенты на него не смотрели.

Старый профессор Ричард, работавший в академии, кажется, еще с тех времен, когда и сам Мартин был студентом. Или отец Мартина. Скорее даже отец. Ричард умер. Некстати подумалось, что накануне ночью они с Дворжаком поминали старого профессора недобрым словом. А он, может быть, тогда уже умер. Мартин произнес наспех, словно спохватившись, несколько слов молитвы.

В аудитории, наконец-то, загалдели.

— Господа, не вижу причины для паники, — громко сказал Мартин. — Похороны еще не прямо сейчас, продолжим занятие.

Прерванный доклад продолжился, хотя иллюзий по поводу того, что третьекурсники хотя бы краем уха слушают своего товарища, Мартин не строил. Главное, что все шло своим чередом, правильно, по накатанной, и будет идти так дальше.

По широкому, составному окну стекали целые ручейки чистой воды. Все правильно, с неба она падала прозрачной, а смешавшись с землей и всем, что было под ней, становилась опасной.

— Кари, чтоб тебя… — это он даже не сказал, а подумал вслух, одними губами.

4

Когда закончились послеобеденные занятия, Мартин хотел двух вещей — упасть и уснуть прямо в аудитории, подложив под голову одну из этих бесконечных стопок сочинений, и выпить бренди, початая бутылка которого дожидалась своего часа в стылой мансардной комнате. Вместо того, чтобы осуществить хоть одно из заветных желаний, он смотрел в окно, за которым зимний день тонул в море.

Море было и на небе, и вокруг. Благородный Фольке Сингер, наверное, был человеком обеспеченным, раз смог откупить землю на целом полуострове, выступавшем на добрых два десятка миль из континента. И в то же время, благородный Фольке Сингер прескверно разбирался в географии, даже хуже, чем преподаватель классической литературы, задумчиво наблюдавший за тем, как ртутно перекатывается море на том месте, где раньше находился вполне благонадежного вида укрепленный дамбой перешеек.

Продукты привозили на лодке, и, хотя на материке дела обстояли не многим лучше, поставки пока не прекращались. На судне, что пришло в обед, увезли тело профессора Генри Ричарда. Доктор Сорьонен, с которым Мартину очень хотелось побеседовать, вызвался проследить за тем, чтобы покойный благополучно достиг деревенского кладбища. Живых родственников у профессора давно не осталось, а последняя воля, обнаруженная в архивах академической канцелярии, гласила, что именно там он желает быть похороненным.

Мартин, который во время коллективных поисков профессорского завещания ставил на то, что оно затонуло в подвалах вместе с запасным фондом библиотеки, почему-то больше всех и радовался, когда преподаватель философии добыл двадцатилетней давности бумагу. Ричард написал завещание в пятьдесят, а прожил после этого еще два десятка лет. Мартин был уверен, что если он хочет уподобиться историку, время браться за составление последней воли немедленно. Дожить до пятидесяти — неплохая очередная цель, которая будет позабыта и списана в архив, к сотням ей подобных.

Зимой темнота наступает слишком быстро, да и день трудно назвать светлым. Мартин скоро обнаружил, что старательно выведенные буквы студенческой работы сливаются, наползают друг на друга и целыми строчками исчезают в темноте. Он потянулся к лампе, чтобы зажечь, но остановился, обняв подставку пальцами.

В аудитории кто-то был. На сто человек, очень большая, с огромными окнами аудитория и днем не вызывала ничего, кроме желания разбить посередине палатку и спрятаться. Теперь, окутанная темнотой, она превращала это желание в навязчивую идею. Мартин сгреб в охапку несколько пачек сочинений и направился к выходу, рассчитывая закончить с проверкой уже в своей комнате.

Он не боялся темноты.

Это было просто скверное настроение, помноженное на плохое предчувствие и бесконечную усталость. Мартин убеждал себя, что за бокалом бренди, за родным столом, с гремящим от каждой капли ведром за спиной дела пойдут лучше.

Сквозь щель между дверью и косяком пробивался свет из коридора. Мартин шел по желтой дорожке, дразня себя видениями незамысловатого уюта своего логова.

— Это нервы, — громко сказал он, когда в очередной раз почудилось, будто с задних парт за ним наблюдают. — Если тут и были привидения, они все