Звон плывет, качаясь, колокольный.
Слушает и все он видит — Пушкин.
Смуглый,
беспокойный,
молодой
Он к монастырю сидит спиной,
Он сидит на солнечной горушке,
И рубаха красная на нем
На ветру вздувается огнем.
О народе думая своем,
Слушает и все он видит — Пушкин.
Рядом — перехожие слепцы
Со слезою лазаря заводят.
Тесно обступают молодцы,
Старики степенные подходят,
Малолетки
боком в первый ряд
Сквозь толпу пробраться норовят.
И тогда слепец, что посмелее, —
Может быть, прошедший пол-Руси, —
Вдруг —
проси его иль не проси. —
Пенье оборвет, не сожалея,
Перебором гусли тронет вдруг,
И еще теснее станет круг.
Струны сами рвутся из-под рук.
Нечего ему с народом спорить.
Все он думки знает наперед —
И поет о Разине,
вдругорядь
О народной волюшке поет.
Не смотри, что пальцы заскорузли,
Что немного сил у старика, —
Вольные
поют и стонут
гусли,
Словно Волга матушка-река;
Тихая —
на всю Россию —
песня.
Глубже моря,
выше поднебесья,
Как душа народа —
широка!
И трезвон —
гнетущий, монастырский —
Нипочем для песни богатырской.
Слушает и все он видит — Пушкин…
Смуглый,
беспокойный,
молодой,
Он к монастырю сидит спиной,
Он сидит на солнечной горушке.
Все запоминает;
и слепца
С самого начала до конца
Петь заставил снова,
и рукою
Вытер пот с горячего лица.
Засмеялся:
он еще такое…
(Пусть иного оторопь берет).
…он еще такое скажет слово —
Про многострадальный свой народ,
Про царя! —
Бориса!
Годунова!
Здравствуй, вдохновенье, верный друг!
И уже —
не ярмарка вокруг, —
Вся Россия —
ни конца, ни края —
Песни не от радости играя, —
Вся Россия —
здесь, перед тобой.
Горькая,
с огромною судьбой.
Свободолюбивый и бедовый, —
У придворной черни —
не в чести, —
К подвигу великому готовый,
Ты стоишь —
и глаз не отвести.
Ты стоишь,
а про тебя в народе
Слух идет —
все шире, все сильней —
Вроде песни задушевной,
вроде
Крепких дум о родине своей.
В сердце ты у русского народа
Как мечта,
как правда,
как свобода!
Глеб Семенов В ЯНВАРСКУЮ НОЧЬ
…И после смерти — все-таки опальный!
Жандарм садится в сани тяжело:
Укрытого рогожей —
в погребальный,
В кандальный путь,
пока не рассвело.
Жандарм садится в сани
и небрежно
Запахивает шубу, как тюрьму;
Свистят кнуты,
и ненавистью снежной
Весь мир в лицо бросается ему;
И полночь;
и неровные дороги,
Полозья жалуются на судьбу:
Впервой нести
не розвальни, а дроги…
Сама свобода, кажется, в гробу.
Сугроб;
за ним другой встает сугроб;
Летя почти что сослепу в галоп,
Косятся государственные кони…
В каком-таком записано законе,
Чтобы не смел покойник отдохнуть:
Окончен путь —
и вновь пускайся в путь,
Чтобы опять метели голосили,
Чтобы опять,
как мутная слеза,
Вся темень николаевской России
В дороге набежала на глаза!
Самодержавный
и самодовольный
Властитель поправляет эполет. —
Не на него ль —
тяжелый, длинноствольный —
Ты, Пушкин, наводил свой пистолет?!
Ты гневно жил,
и даже умирая
Ты мстил ему,
и мать-земля сырая
Тебе успокоенья не дала…
Гуди, мятель,
от края и до края!
Россия,
грянь во все колокола!
Волнуйся,
протестуй,
и непокорствуй,
Сынов своих
на бой благослови
Всей пушкинскою ненавистью острой,
Всем беспокойством пушкинской любви.
Они встают навстречу непогоде
От Волги,
из донских идут степей,
И силой наливается в народе
Мечта
о светлой вольности твоей.
Пускай, лишенный имени и званья,
Препровожден был в вечное изгнанье,
Как по этапу,
в глушь твоих равнин
Твой гордый,
твой великий гражданин;
Пусть версты полосатые конвоем
Сквозь ночь растягивались на века;
Пусть бесы
визгом жалобным и воем
Глушили бормотанье ямщика;
Полозья пусть искрили на каменьях,
Пускай жандарму снилась тишина, —
Ты