карбасах. Как подплыли, гарпунщик стал кидать в кита гарпуном… Ты, Андрейка, видал гарпун?

— Каждый день вижу! — гордо ответил Андрейка. — У нас дедушка Фома Иванович был гарпунщиком. У нас на стенке его гарпун висит. Такая палка крепкая, на одном конце у неё крючок острый железный, а к другому концу привязан длинный канат…

— Метнули гарпунщики гарпуны, впились крючки в кита, и как начнёт кит метаться, в воду нырять, а мы за ним мечемся на этом канате. Такое кит волнение поднял, прямо бурю! Бьёт хвостом, рвётся, хочет уплыть. Один карбас у нас волной захлестнуло, перевернуло кверху дном. Люди выбрались, на перевёрнутом дне сидят, будто зайцы на бревне в половодье. А мы им даже помочь не можем, потому что кит как угорелый нас самих по морю мотает. Только кричим им: «Держитесь, братцы!» Потом уж, когда кита убили, сняли их, карбас помогли обратно повернуть. Только вёсла пропали.

— А я… — начал Андрейка.

Но первый парень перебил:

— Китов я, конечно, не промышлял, а в настоящую бурю попал. Не в такую, которую кит хвостом поднял, а в самую настоящую. Вот страх-то был. Унесло нас в открытое море. Волны высокие, выше гор…

— Опять врёшь! — перебил китолов.

— И не вру. Всё это я вовек не забуду! Вынесет нас на верх волны, а потом вниз обрушит. Отец привязал меня ремнями к скамье, чтобы за борт не смыло. После буря улеглась, а нигде берега не видать — унесло нас. Мы замесили ржаную муку в бочке с водой и неделю этим тестом кормились. Оно прокисло, от запаха мутит, а мы едим. Ну, уж когда добрались до становища, тут уж мы хлебушка поели!

— А я… — начал Андрейка.

— А мы другой раз… — перебил китолов.

— Да не мешай ты ему рассказывать, ему тоже рассказать хочется! — крикнул первый парнишка. — Рассказывай, Андрейка.

— Меня отец прошлый год взял на промыслы, — начал Андрейка скромным и тихим голосом. — И нас буря застала далеко от становища. У нас там на мелком месте вёрст на пять был растянут ярус — такая снасть…

— Знаем, — перебил китолов, — верёвки длинные, на якорях укреплены, а к длинным верёвкам короткие привязаны, с крючками, с наживкой…

— С наживкой, — повторил Андрейка. — Я рассказываю, а не ты! У нас уже часть яруса была выбрана, треску с крючков снимаем. Тут ветер поднялся, начало нашу плоскодонку^[4] кидать. Но мы за ярус ухватились и держимся. Якоря выдержали, мы на них и отстоялись. А трепало так, что чуть о каменную мель не разбило.

— Ми-шень-ка! И-ди сю-да!

Это звала матушка.

Миша вскочил и побежал к ней. Она уже ждала его на пороге, и они пустились в обратный путь. Летом ночи на Севере белые. Солнышко окунётся в реку и, обмывшись, тотчас опять вынырнет. Тем только и отличается ночь ото дня, что всё тихо. Птицы не поют, и люди спят.

В белой сонной реке плескались вёсла. Миша как сел в карбас, сразу задремал.

Дома их встретил отец, сказал как ни в чём не бывало:

— Пока вы ездили, я подрядился доставить соль на Мурман, на промыслы. Завтрашний день уеду и Мишу с собой беру.

Марья Васильевна ахнула и изменилась в лице.

— Мал он ещё, — прошептала она.

— Плавание не опасное, прибрежное. А паренёк на море скорей подрастёт.

«Вот она, разлука! — подумал Миша. — Чего же матушка испугалась? Ведь она раньше знала. А может, не знала и не про эту разлуку шла речь?»…

Большая лодья^[5], на которой ехали отец с Мишей, всё плыла и плыла на северо-запад. Берега становились суровее. Густые ельники сменились скудными болотами, низкими холмами, буграми. Лишь изредка росли на них берёзки, искривлённые ветрами.

Однажды Миша увидел, что за левым бортом клубами стелется белый пар, всё кругом заволакивает густой пеленой.

— Солеварни, — сказал отец. — Отсюда соль повезём на промыслы.

Лодью нагрузили солью и поплыли дальше и наконец пристали к пустынному берегу, где в избушках, кое-как сбитых из корявого леса и обложенных галькой и песком, жили рыбаки.

Миша вскоре со всеми познакомился и подружился, и ему уже не хватало длинного дня, чтобы переделать все свои дела.

Он просыпался оттого, что тёплый предутренний ветерок щекотал ему лицо. Потом бежал к морю смыть сон с глаз и, зажав в руке кусок хлеба, спешил узнать, что сегодня будет.

От берега отчаливала шняка — одномачтовый парусник. Оттуда звали:

— Миша, едем с нами! — И сильные руки, подхватив его поперёк туловища, словно щенка, поднимали на воздух и бережно опускали на скамейку рядом с кормщиком^[6].

Иногда шняка шла на вёслах, и, случалось, весельщик давал Мише подержаться за весло: учись, мол, грести. А иногда кормщик протягивал ему конец верёвки, привязанной к рулю, и говорил:

— Помоги править, что без дела сидеть!

Так они доплывали до того места, где был растянут ярус, и тут Миша знал, что друзьям уже не до него, и старался не мешать, а если удастся — и в самом деле помочь.

Начиналась спешная и трудная работа. Кормщик правил, стараясь не зацепить ярус. Весельщик подгребал. Шняка, приплясывая, двигалась толчками вперёд. Рыбаки вытягивали ярус, и на каждом крючке трепетала серебряная рыбина. А Миша старался помочь, подавал наживку, мелкую морскую рыбёшку.

На становище он возвращался облепленный рыбьей чешуёй, гордый и голодный. Ел наскоро, потому что уж ждали новые дела.

— Миша, идём рыбу солить!

Он бежал и помогал солить. Рыбу потрошили тут же на берегу и тугими рядами укладывали в яму, вырытую в песке и выложенную дёрном. На кучи брошенных внутренностей слетались чайки. Хитрые птицы часами качались на волне, ждали улова, чтобы потом жадной стаей накинуться на корм.

Поздним вечером Миша снова шёл навестить друзей. Суровые, усталые рыбаки подвигались, чтобы дать ему место, и говорили:

— Здравствуй, ласковый, желанный наш! — и просили: — Спой нам или стих скажи.

Под гул моря и крики дерущихся чаек Миша говорил:

— Я прочту вам стихи. Это сочинил Михайло Васильевич Ломоносов:

В конце августа Миша вернулся домой с промыслов. Марья Васильевна обняла его, удивляясь его росту и силе:

— В дядюшку ты пошёл, в Михайлу Васильевича, такой же статный и высокий.

Через несколько дней Марья Васильевна сказала Мише:

— Поедем на Куростров, с Шубными прощаться.

— Как же прощаться? — спросил Миша. — А ты не ошиблась, маменька? Ведь я только что приехал. Значит, здороваться?

— Вижу я, сынок, ты уже совсем большой стал, если смеешь задавать матери