на каждом берегу Глайдинга. Нив была лучше прочих мастеров, чьи работы продавались на ярмарках; она была лучше, чем просто хороша. Она была художником. Даже Леди Дремота так считала и называла Нив «Вороньей пищей» с оттенком уважения. Но на что годятся иголки и нитки, когда речь идёт о строительстве дома в тоскливой влажной долине? О необходимости пахать каменистую почву без мула и обо всём прочем, что Нив придётся делать, чтобы выжить?

Если это можно назвать жизнью.

Нив было очень страшно, до глубины души, которая была, словно бессловесное, сжавшееся и застывшее существо, запертое в клетку. Она словно онемела с того момента, как тепло августа смешалось с жаром лихорадки. Но даже тогда она знала, что, пока будет дышать, жизнь настигнет её, как тучи жуков весной, когда вы так спешите, что решаетесь пройти коротким путём через Мерзкий овраг. Жуки летят вам в лицо, громкие и жужжащие, путаются в волосах и полах одежды. Они даже проникают в рот.

Жизнь делает то же самое. Нив не могла притворяться, что это не так. По правде говоря, она боялась одинокой нищеты в Чаше Тумана почти так же сильно, как ощутить на себе тяжесть мужчины, которого не могла полюбить. И если на крыльце окажется знак, она в глубине души понимала, что будет дурой, если не примет его. Но Нив не хотела его принимать. Она хотела быть свободной, а если это невозможно, то хотя бы храброй — настолько храброй, чтобы не продавать себя независимо от того, какова будет расплата или цена отказа.

Сжав в руке засохший цветок, она расправила плечи. «Храброй», — подумала Нив и пошла к двери. «Храброй», — подумала Нив и открыла её.

Но храбрость покинула её, когда она увидела то, что невероятно изысканно смотрелось на вздувшихся досках крыльца её гниющего благотворительного жилья.

Это было Библия в красном кожаном переплёте с золотым тиснением.

Только один человек мог оставить такой подарок. Тот, кто делал его уже трижды — для трёх жён, чьи могилы теперь стояли в ряд. И в конце этого ряда оставалось ещё много места для новых экземпляров в коллекции. «Кто следующий? — вопрошала кладбищенская земля. — Может, последняя из детей-сирот, художница, девушка с золотистыми волосами?»

Сжимая хрупкую лилию, Нив уставилась на Библию, страницы которой листали те умершие женщины. В конце концов, Спир всё же хотел её. В глубине души, где, как в клетке, жил её страх, что-то бурлило и росло. И Нив забормотала слова новой молитвы, не останавливаясь, чтобы подумать. Но обращалась она не к Богу, сообщнику Спира. Здесь Бог был новичком, привезённым на тех же вонючих кораблях, что и сироты, и скот.

В мире были силы древнее, чем Он.

— Пожалуйста, Виша, — прошептала Нив, чувствуя, что запретное слово разрезает воздух, как птица крылом, и летит от неё. Виша. На старом языке это означало «мечтатель». Говорить на этом языке означало навлечь на себя проклятие, но Нив чувствовала совсем другое. Скорее силу, зарождение ветра. Она представила, как ветер врывается в мир — новорождённый, дикий, со своим отчаянным звучанием, вздымая вихри воздуха, которые могут однажды вырасти в грозовые тучи и потопить флотилии судов половины мира. Но что хорошего было в этом для неё? Здесь и сейчас, на пороге её холодного жилища, когда дождь шипит на крыше, а тяжёлый воздух давит плотной тишиной, Нив увидела, что что-то происходит. Красный кожаный переплёт нежеланной Библии раскрылся под яростным порывом ветра. Страницы с треском перелистывались и отрывались, поднимаясь в воздух, будто их выпустили на волю. Сначала страницы, а следом и всё остальное.

Всё это поднималось в воздух, кружилось и, наконец, исчезло.

— Пожалуйста, — шептала Нив им в след. — Я одна.

Если бы её страх был живым существом, он бы уже умер. Одна. Одна. Этот страх лежал в основе других страхов, покрывавших его, как кожа. Её следующие слова звучали словно искажённый катехизис, который она была вынуждена читать двенадцать долгих лет, но она чувствовала, что они более истинные. Более ясные.

— В руки твои я предаю себя, о душа этой земли, Виша.

Всё менялось вокруг… смещалось, словно сама земля скалила зубы. Нив чувствовала это.

И приветствовала это.

Виша.

Когда первый корабль приплыл сюда двести лет назад, его экипаж не нашёл никаких следов человека — ни срубленных деревьев, ни круга из камней, что указывало бы на присутствие людей. Земля была плодородной, первобытной, с густой зеленью, непаханой, неопрятной и дикой, как сам Глайдинг. Кроме одного места.

Кроме Чёрного холма.

Он был совершенно симметричным, в ширину больше, чем в высоту, и раз в десять выше стога сена. Издалека он был похож на небольшой вулкан. Но любопытнее всего была его поверхность. Снизу доверху он был усыпан перьями: масляно-чёрные, они были наложены друг на друга аккуратно, словно рыбьи чешуйки. Слишком большие для ворон — каждое перо было длиной с мужскую руку. Поговаривали, что только у птиц размером с человека могут быть настолько длинные перья. Конечно, таких птиц не существовало, и из-за этого — а ещё из-за того, чтобы посмотреть, что там под перьями, — моряки подожгли его.

И умерли.

Выжившие заявили, что это был дым. Масляно-чёрный, как сами перья, он… скручивался.

Охотился.

Моряки, стоявшие с наветренной стороны от огня, увидели, что он творит, и побежали на корабль.

Некоторым это удалось.

Прошло целых двадцать лет, прежде чем другой корабль пришёл сюда, на этот раз пришёл готовым, вооружённый Богом и лопатами. Эти люди не стали жечь перья, но закопали их, построили церковь на холме и заполнили её мощами святых и заклинаниями против зла. Они поделили заросшие густой зеленью земли между собой, укротили это место молитвой и работой. Длинные чёрные перья стали преданием. Дети порой играли в «быстрый дым», преследуя друг друга с горящими вороньими перьями и изображая ужасную смерть, но истинных проклятых перьев никто не видел вот уже два столетия.

Никто больше по-настоящему не боялся их.

Но в это первое утро Адвента, после того как островной народ, проснувшись, зашевелился и девушки босиком метнулись к дверям, чтобы найти на крыльце то, что им оставили, остров тоже зашевелился. Только слегка, и только Нив почувствовала это. Старый холм, гребень которого давно сгладился, был заброшенным местом, далёким от любой фермы, и в его каменную церковь люди заходили редко. Поэтому повреждения были обнаружены только на следующий день после Рождества: пол провалился, под ним оказалась глубокая тёмная пустота. К тому времени события этого Адвента уже произошли, и все об этом знали.

К тому времени все узнали, что Мечтатель проснулся.

В портовом городе народ