какая-то. Я вообще-то бухгалтер.

Касьян сказал, глядя в потолок:

– Дело в том, что я тоже так могу. А про тебя я догадался. Ну и когда догадался, стал ездить по конвентам и высматривать: может, у кого-то ещё получается. Ты как, нашёл кого-нибудь такого же?

Евсеев молчал. А Касьян продолжал тихо, лихорадочно:

– Ты их придумываешь, и они выходят со страниц в реальную жизнь. Так у тебя? Так? У меня случай был тяжёлый, – разоткровенничался он. – Когда я впервые понял, что они по правде у меня оживают, написал для себя девушку, какую хотел. Чтобы ко мне не придиралась, любила таким, как есть, зарабатывала прилично, все по дому успевала, умела готовить и при этом чтобы не портился маникюр… Ну такую, идеальную.

Евсеев посмотрел Касьяну в глаза. Так, словно ничего хорошего не ожидал.

– Она просто исчезла, – сказал Касьян. – Понимаешь?

– Понимаю, – ответил Евсеев. – Нежизнеспособные персонажи долго в реальном мире не могут.

– Ты тоже пробовал?

Откровения Касьяна были Евсееву тяжелы и неприятны, но он ответил:

– Для себя – ничего, а так… случались неудачи.

– А удачи?

– И такое было. Один вообще аспирантуру закончил.

– У меня вот дядя Коля из рассказа «Дворник» недавно помер, – вздохнул Касьян. – Я даже на похороны ходил.

– А с постами в соцсетях у тебя как? – спросил Евсеев.

– С постами как у всех: написал – забыл, но там и персонажей как таковых нет, – сказал Касьян.

– Я и посты писать боюсь, – признался Евсеев. – Художку, понятное дело, тем более. Но таких, как мы с тобой, вроде, больше нет. Ни на одном конвенте не видел.

– А если бы увидел?

– Не знаю… Предупредил бы, наверное.

– И раскрыл бы себя. Ну ты даешь!

– Как думаешь, почему это есть только у нас с тобой?

– Честно говоря, подозреваю учительницу литературы, – ответил Касьян. – Что-то в ней было такое… Как в ведьме.

Учительница литературы, о которой они говорили, пришла в школу, когда они учились в девятом классе, и через год ушла. Никто не знает, куда; её следы потерялись мгновенно. Они даже не могли вспомнить, как её звали. Помнили только растянутую на локтях зеленую кофту и тонкий пронзительный голос, который то и дело принимался рыдать с подвывом, когда она читала стихи, даже что-нибудь совсем невинное, вроде «Люблю грозу в начале мая».

– Будем на связи, – торжественно объявил Касьян, прощаясь с одноклассником.

А через неделю страну накрыло пандемией.

3.

… Мир стал другим. Евсеев помнил, что один раз уже переживал это чувство. Это было во время солнечного затмения. Он вышел из дома с заранее подготовленным закопченным стеклом, чтобы не испортить зрение, и приготовился смотреть на Солнце. Тогда он предвкушал приготовленный для него очередной увлекательный аттракцион, что-то вроде шикарного цирка от Мистера Вселенная.

Внезапно воздух как будто запорошило пеплом, свет потемнел, Солнце посерело, и всё переменилось.

И это не какое-то обстоятельство в жизни отдельно взятого Евсеева переменилось. Нет, здесь не с кем-то одним случилось «это» – «это» случилось сразу со всеми. Со всей Землей. Евсеев вдруг остро осознал, насколько огромен космос и насколько малы не только люди, но и вся их большая Земля.

Длилось затмение недолго, тень сползла с Солнца, и мир вернули на прежнее место. И снова можно было жить, не задумываясь и принимая сравнительную безопасность бытия как данность.

Пандемия оказалась чем-то вроде затмения – для всей Земли, не для одного человека и даже не для одного изолированного селения. Не осталось безопасных мест на Земле, кроме разве что Антарктиды. От пандемии нельзя сбежать, как бежали белогвардейцы от большевиков.

Шли дни, а острое ощущение новизны происходящего не притуплялось. Евсеев смотрел в окно, и на ум поневоле приходило: «Я вижу новое небо, потому что старое миновало». Он не помнил точной цитаты, хотя интеллигенту в принципе полагается плюс-минус уверенно обращаться по меньшей мере к четырём текстам из Священного Писания: Нагорной проповеди, книге Экклезиаст, Песни Песней и Апокалипсису, который прочно смешивался в сознании с картинами Босха и представал сплавом абсурда, ужаса и популярных мемов. Но Евсеев запоминал такие вещи плохо. Только сейчас это «новое небо» внезапно засияло перед ним – как тогда, после окончания затмения. Новым в этом небе было то, что оно – для всего человечества. Простенькое открытие, неотразимое, как удар молнии в степи.

Евсеев включил компьютер и начал писать.

Впервые с того дня, как он понял, что созданные им персонажи оживают и начинают самостоятельные бытие, он писал без оглядки, отпуская на волю свои фантазии.

Апрельские слезы сменились майским снегопадом лепестков, ветер заглядывал в запертую квартиру через окно, выходящее на восток. Когда вставало солнце, Евсеев раскрывал раму и впускал из горстей, как бумажные самолетики, накопившиеся за ночь буквы, и они превращались в воздушные корабли с выгнутыми парусами, девушек с длинными, как солнечные лучи, волосами, собак и кошек, бегущих по воздуху, в детский смех, в юных доставщиков пиццы и даже в соседа-с-дрелью, который при встречах во дворе неизменно оказывался славным малым.

Евсеев никогда специально не интересовался тем, как складывается жизнь его персонажей, долговечная она или мимолетная. Если что-то и узнавал, то случайно – стороной.

Его воздушные корабли расправляли паруса, сливаясь с облаками в новом небе, голоса улетали вместе с ветром, сосед-с-дрелью бодро шагал куда-то по пустой улице. А Евсеев ложился спать.

4.

Басовитая дама с литературного семинара проснулась, как это часто с ней происходило, в шесть утра. Она была убеждена в том, что это – время её смерти. Что когда она навеки закроет глаза, одна стрелка будильника укажет в небеса, другая – в землю.

Она задыхалась. Серые сумерки разливались вокруг, было тихо. И в этой тишине росла, наваливаясь на грудь, уверенность в том, что эпидемию она не переживет. Книги тускло смотрели слепыми глазами-корешками с полок, между ними неряшливо торчали квитанции и старые открытки. «Прощайте, друзья!» – вспомнились слова Пушкина, обращённые к любимым книгам. Прошептав их, толстая дама почему-то в первую очередь вспомнила «Анжелику».

– Нет, это невыносимо! – сказала она, садясь в постели и зажигая лампу.

В отличие от детских страхов, взрослая, застарелая паника не убегала от жёлтого круга лампы. Никуда она не девалась – сидела в углу и загустевала, как желе.

Дама ненадолго провалилась в сон, и в этом сне кружевная шаль, артистически брошенная на кресло, превратилась в учёную