северянина выдают крепкую душевную силу. Руки тяжелые, налитые мускулатурой. Вся его широкая, богатырская фигура говорит о необыкновенной силе физической. Синегуб отметил про себя, что в молчаливом Алексееве много мужицкого: упрямство, сила и вместе с тем какая-то застенчивость, скрытность. Алексеев, на первых порах не очень расположил к себе Синегуба.

— Господа, — сказал Сннегуб. — Я рад вам помочь чем могу. Спасибо, что пришли. Вот со свободным временем у меня не так хорошо. — И пояснил, что подрядился ходить на Лиговку к артельщикам-каменщикам, это, поди, весь вечер займет. — Но вы погодите, погодите! — спохватился он, заметив, что Смирнов сделал жест, означавший «ничего не поделаешь, значит, мы опоздали». — Нет, нет, вы не поняли. Я разве отказываюсь? Я только о времени. Артельщики по воскресеньям заниматься не будут. Значит, вы по воскресеньям — ко мне. Это во-первых. Ну, скажем, артельщики не каждый день будут заниматься. Дня два в педелю непременно пропустят. Стало быть, у нас еще два дня имеются. Итого три. И достаточно. Вот только какие именно дин — это мы потом установим. Ну вот…

Он замялся и вдруг сообразил, что надо бы для начала проверить, кто как читает, как пишет. Взял «Родное слово», раскрыл на басне Крылова, подал Смирнову, потом Алексееву, подозвал к столу Александрова и убедился, что все трое читают почти правильно, только очень уж медленно. Пишут хуже: что ли слово, то грамматическая ошибка, буквы вкривь и вкось, да и не разберешь, что написано.

— А что читали? — поинтересовался Синегуб, обращаясь непосредственно к Алексееву.

— Да хорошие книжки разве найдешь? — вопросом ответил тот. — Я человек деревенский…

— Так ведь все мы, собственно, деревенские, — заметил Смирнов.

— Погодите, пусть Алексеев о себе расскажет.

Петр Алексеев сказал, что родом он из Смоленщины, из деревни Новинской Сычевского уезда. Отец — крестьянин, до 1861 года фамилии не имел. Сыновей у отца четверо. Как стали о паспортах хлопотать, чтоб в город на заработки идти (паспорт крестьянскому человеку на год только дается), получили фамилии по отцову имени — стали Алексеевыми. А до этого Петр в деревне нас скот, пахал и косил. В девять лет отправили мальчонку в Москву на ткацкую фабрику. И то, ведь в семье восемь ртов, где прокормить! Вот и пошел в Москву — пошел, не поехал.

Больше двухсот верст отшагал от деревни Новинской до города Москвы с другими выходцами из деревни.

— Ну что вам сказать, сами знаете, небось, каково в девять лот на фабрике работать. За три рубля в месяц по четырнадцать часов в сутки. Сначала на посылках — сбегай туда-то, пойди туда-то. Стал старше — работал по 16 часов. Двенадцать годов стукнуло — пришло освобождение крестьянское. Признаюсь, даже я, мальчонка, плясал на радостях. Думал — и впрямь жить начнем. Ну что вам еще сказать? Рос и рос в Москве, жил на нарах. Однако, к грамоте сильно тянуло. Сам кое-как и научился читать, писать понемногу. Пу, а какие книги у мастерового! «Бова-королевич», пли там «Похождения сыщика и бандита Ваньки-Каниа», или «Жених в чернилах, невеста во щах»… Что такие книжки человеку дадут? Ничего! С горя стал было кулачным бойцом в Москве. Потому как силой господь не обидел. А в семьдесят втором году из Москвы в Петербург переехал, недавно в общем. Говорили, что в Петербурге мастеровой на фабрике не в пример больше денег зарабатывает. Вот устроился на фабрике Торнтона. То же самое получается. А про нас наслышаны на фабрике. Пришли к вам.

— Так ничего больше вы не читали, кроме этой дурацкой «Невесты во щах»?

— Зачем ничего? Читал и хорошие книги. Я Флеровского книжку прочел «Положение рабочего класса в России» и Лассаля пробовал — трудно, но пробовал. И Милля — немного, правда.

— Лассаля и Милля? — удивился Синегуб. — И что-нибудь поняли?

— По правде говоря, ничего. Да я только страницы две и прочел.

— Странно, — продолжал дивиться Синегуб. — Да где вы взяли эти книги?

— Где я их взял? — Алексеев призадумался на минуту. — К нам на фабрику приходил один человек. Рабочий с Механического завода.

— Он не русский, он финн, — пояснил Смирнов.

— Да, финн. Постойте, как его фамилия? Сейчас вспомню… Штольберг. Нет, Столберг…

— Стольберг? Карл Августович Стольберг? — подхватил Синегуб. — Я его знаю. Человек он серьезный… Только зачем же давал вам сразу такие книги… Лассаля! Милля!

Синегуб пожал плечами и обвел вопросительным взглядом всех троих.

— Скажите, пожалуйста, господа, а что вы знаете о Николае Гавриловиче Чернышевском? Я имею в виду его знаменитую книгу «Что делать?».

Нет, они не читали. Смирнов и Алексеев слышали что-то о Чернышевском. Но книги его еще не встречали.

— И о писателе Михайловском тоже не знаете?

— Нет, о таком не знаем.

Синегуб особенно настаивал на писателе Михайловском. Даже еще больше, чем на Чернышевском. Михайловский, но его словам, крупнейший революционный мыслитель России.

— По Михайловскому, на Западе совсем не то, что у нас в России. На Западе — дело другое, там требуется экспроприация нынешних собственников. А у нас ведь и говорить об особом сословии рабочих немыслимо! Вот вы, господа, к примеру, кто вы? Вы наиболее развитая, наиболее сознательная часть крестьянства. Не правда ли? Я ваши думы прекрасно знаю. Ваши думы — в деревне. Вы осень, зиму, ну, скажем, часть весны проработаете в Питере на фаб-рике. А как только время потянет к полевым работам, вы тотчас к себе в деревню. У вас там свой, пусть небольшой, не спорю, совсем небольшой, но все-таки свой кусок земля. Земля тянет, земля зовет!

— Да земли-то нет, — не выдержал Алексеев.

— Хоть клочок ее есть, а и он тянет. Я питерских, ткачей знаю. Это те же крестьяне. Заводские — дело другое. Заводской народ с деревней наотмашь порвал, наотмашь. А ткачи вот, к примеру, нет.

— В деревне земли у нас с гулькин нос, — вздохнул Иван Смирнов. — Где семье прокормиться!

— Вот именно, вот именно! — воскликнул Синегуб и, не продолжая спора, вдруг предложил чаю ученикам. — Самовар мигом будет готов. Сейчас!

Вынул из шкафчика белый хлеб, нарезал его большими кусками, поставил на стол четыре чашки, блюдечко с кусочками сахара. Через несколько минут внес кипящий самовар, стал заваривать чай и потом разливать его по чашкам. Александров снял свою верхнюю куртку, повесил на гвоздь, остался в бурого цвета косоворотке.

Синегуб положил себе в чашку два куска сахару, стал размешивать ложечкой, потом спохватился:

— Да вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Ничего больше нет у меня, а хлеб, сахар — это все от души. От души.

И вдруг заметил, что гости внакладку не пьют. Алексеев взял с блюдечка