знает, что это, ещё до того, как подруга открывает ладонь.

Жемчужина маленькая и бесформенная: начальство не разрешает брать себе большие и красивые − такие уходят клиентам, у которых хватит денег за них заплатить. Камешек блестит в огнях чайной, как разлитое масло, и в этом свете вареники на столе и чай словно меркнут, превращаются в нечто несущественное, лишенное вкуса и запаха.

− Попробуй.

− Я... − Тхюи качает головой. − Она твоя. И до погружения...

Ле Хоа пожимает плечами.

− Дурацкая традиция, Тхюи. Ты знаешь, что это ничего не изменит. К тому же у меня есть запас. Эта мне не нужна.

Тхюи неотрывно смотрит на жемчужину, думая о том, как бросит её в стакан и будет смотреть, как она растворяется; о тепле в животе, когда будет пить; о нарастающем кайфе, охватывающем тело, пока не начинает трясти от блаженного желания; о том, чтобы на время отвлечься, отвлечься от завтрашнего дня и погружения, и от останков Ким Ань.

− Давай же, сестренка.

Тхюи качает головой. Берет стакан рисового вина и залпом осушает. Жемчужина всё так же лежит на столе.

− Время для стихов, − громко произносит она.

«Лазурный Змей» не отвечает, он редко говорит, тем более с дайверами, обреченными на смерть, но приглушает свет и звуки. Тхюи встает, ожидая, когда из пустоты в груди поднимутся слова.

Сюань права: для приличных стихов нужно быть более пьяной.

Тхюи знает, где погибли её родители. Разбитый корабль, на обломках которого они собирали жемчуг, запечатлен на алтаре предков, в конце повторяющейся голограммы, показывающей жизненный путь Первой и Второй матери, начиная от опьяненных счастьем новобрачных и до пожилых седых женщин с внучкой на руках. Они улыбаются настороженно и робко, словно уже знают, что им придется её бросить.

На борту «Лазурного Змея» они стали легендами, о которых говорят вполголоса. Они зашли в нереальность дальше, чем кто-либо. Дайверы называли их Долгим Дыханием, и у них есть собственный храм на целых три отсека, в котором всегда курятся благовония. На стенах храма женщины изображены в дайверских скафандрах, а бодхисаттва Гуаньинь указывает им путь в пустую каюту. Здесь дайверы оставляют подношения, прося удачи и процветания.

От них не осталось ничего. Скафандры рассыпались вместе с ними, а тела в глубинах разбитого разумного корабля превратились в две россыпи жемчужин где-то в каюте или коридоре, безвозвратно потерянные. Слишком далеко, чтобы забрать и вернуться живыми, даже если их можно обнаружить спустя двадцать один год после смерти.

Вот на алтаре Бао Тхать, муж Тхюи, − не улыбающийся, а суровый и твердый, такой же абсолютно серьезный в смерти, каким озорным и чудаковатым был в жизни.

От него тоже ничего не осталось.

Ким Ань... Ким Ань рядом с отцом, потому что умерла бездетной и незамужней; потому что больше никто не будет о ней скорбеть и возносить молитвы, чтобы её путь был лёгким. Тхюи на борту этого корабля не первая и не последняя, кто так делает.

Вот коробочка, в которой хватит места для одной жемчужины. Жемчужины, которую Тхюи имеет право забрать с тела дочери − вещественный, осязаемый предмет, который можно хранить, а не просто голограммы или собственные смутные и потускневшие воспоминания... Вот она баюкает на груди крошечного сморщенного младенца, испытывая удовольствие более сильное, чем любая вызванная жемчужинами эйфория... Ким Ань десять, она пытается ходить в скафандре, который ей на два размера велик... И за пару дней до гибели её последняя трапеза с матерью в чайной: полупрозрачные вареники, нефритового цвета чай и аромат свежескошенной травы с планеты, которую никто из них никогда в жизни не увидит.

В отличие от матерей Тхюи Ким Ань умерла снаружи другого разумного корабля, достаточно далеко от обломков кораблекрушения, и её можно подобрать. Сложно, как сказала Сюань, но для Тхюи нет такой цены, какую она не заплатила бы, чтобы вернуть хоть что-то от дочери.

Попав через пробоину в корабль, Тхюи не окажется слепой в темноте. Ее скафандр горит предупреждающими огоньками − температуры, давления, степени искажения. Последнее − именно то, что её убьет: слои нереальности совершенно не подходят для жизни, они действуют всё сильнее по мере того, как течения несут Тхюи к разбитому разумному кораблю. Когда скафандр наконец подведёт, легкие и другие важные органы раздавит и скомкает, как бумагу.

Это же убило Ким Ань в её последнем погружении, и это в конце концов убивает большинство дайверов. Почти все на «Лазурном Змее», конечно, кроме начальства, живут с этим знанием, этим нависшим смертным приговором.

Тхюи помолилась бы предкам − матерям Долгое Дыхание, − если бы знала, о чем просить.

Она сжимает в кулаке жемчужину. Отключает двигатели скафандра и смотрит на останки дочери, парящие перед ней.

Жемчужины, много жемчужин всех размеров − начиная от мелкой в руке Тхюи до больших, шарообразных, получившихся из внутренних органов. По сравнению с крушением разумного корабля эта смерть недавняя: скопление жемчужин по форме всё ещё смутно напоминает человеческое тело, если человека можно изобразить маленькими, круглыми предметами, похожими на капли воды или слезы.

Приборы показывают всплеск нереальности, а призрак обретает всё более отчетливую форму, пока перед Тхюи не предстает Ким Ань − такая, какой была при жизни. Волосы заплетены в косы, как всегда с растрепанными концами и кое-как завязанными лентами. Над Ким Ань шутили, что ей не нужен трос, потому что ленты зацепятся за шлюз достаточно крепко, чтобы удержать. Её глаза блестят то ли от слёз, то ли тем же маслянистым светом, что и жемчужины.

«Здравствуй, мама».

− Дитя, − шепчет Тхюи.

Течения подхватывают ее голос, разносят... И призрак кивает, хотя этот жест может относиться к чему-то, что Тхюи не видит.

«Давно не виделись».

Теперь они разлетаются, Тхюи уносит в какой-то тёмный безмолвный коридор внутри корабля, который распахивается, словно глаз. Нет, нет, только не сейчас, не после уверенности, что она погибнет в погружении, и Тхюи смещается, заставляя двигатели скафандра идти против течения, в темноту, пытаясь добраться до Ким Ань, удержаться за неё, хоть как-то схватиться...

Затем что-то налетает на неё сзади, она чувствует сквозь скафандр на затылке острую, давящую боль − и всё исчезает.

Тхюи приходит в себя, испытывая тошноту, полностью дезориентированная. Через комм идет вызов.

− Тхюи? Ты где? − Голос Сюань, задыхающийся от волнения. − Я могу помочь тебе вернуться, если ты не улетела слишком далеко.

− Я здесь, − пытается она сказать и повторяет трижды, прежде чем голос перестает дрожать и становится