слышимым.

Ответа нет. Куда бы её ни унесло − а судя по показателям, это глубоко, − сигналы коммов отсюда не выходят.

Тела Ким Ань не видно. Тхюи помнит, как дергалась, стараясь остаться поблизости, когда их разделили течения, и теперь здесь ничего нет. Хотя призрак по-прежнему рядом, в этом же помещении, колышется в слоях нереальности, проявляясь в переплетениях света, который словно бы очерчивает саму сущность дочери несколькими четкими линиями.

Жемчужина по-прежнему у неё в руке, зажата под креплением на запястье. Остальные камни от дочери... Они пропали и теперь летают где-то среди обломков, где-то далеко, недосягаемые и...

Тхюи осматривается, пытаясь определить, где находится, и чуть не ахает.

Большое сводчатое помещение наподобие мавзолея − пять ребер, исходящих из одной точки, и каркас из электроники и органики, большая часть которого повреждена и отвалилась. Пульсирующие кабели, пересекающиеся в тугих узлах, сходящиеся и расходящиеся, словно извращенное подобие нервной системы. В центре помещения что-то похожее на кресло или трон, всё в гребнях и выступах, на вид скорее выращенное, чем изготовленное. Целый рой ремонтных ботов лежит неподвижно: должно быть, они сдались, не в силах оживить мёртвого.

Центральный отсек. Сердце корабля, где когда-то находился Разум. Маленькое, зачахшее существо на троне − всё, что осталось от его тела. Ну конечно. Разумы не вполне люди, и они сделаны так, чтобы выдерживать глубокие пространства. 

− Тхюи? Пожалуйста, ответь. Пожалуйста...

Голос Сюань, теперь умоляющий, становится всё слабее. Тхюи и это знает: утрата надежды.

− Тхюи? Так тебя зовут?

Это не Сюань. Голос более глубокий и звучный. От него словно бы трясутся стены, дрожит оборудование, взметается пыль, а кабели извиваются, как обезумевшие змеи.

− Я так долго ждал.

− Ты...

Тхюи облизывает пересохшие губы. Скафандр сообщает, что нереальность стабилизировалась, и она не понимает, ободряющие это новости или нет. И что у неё есть около десяти минут, прежде чем скафандр откажет. Прежде, чем она умрёт, сжимая жемчужину дочери, с её призраком за спиной.

− Кто ты?

Долгие годы нереальность омывала корабль, накатываясь разрушительными волнами. Никто не мог выжить. Никто, даже Долгое Дыхание.

«Предки, храните меня».

− «Судно, посланное Колоколом», − отвечает голос.

Стены озаряются светом − ярким, красным, нестерпимым. По стенам со всех сторон начинают бежать письмена − стихи, романы, фрагменты слов, проступающие на маслянистом металле, слишком быстро, чтобы Тхюи могла уловить что-то, кроме обрывков, в которых чудилось что-то неприкрыто и тревожно знакомое.

− Я... был кораблем.

− Ты жив.

Он... он не должен быть живым. Корабли не выживают. Они умирают, как и пассажиры. Они...

− Конечно. Мы построены так, чтобы выдерживать самые дальние и самые искаженные участки глубоких пространств.

− Конечно. − Слова имеют вкус пепла. − Чего же ты ждешь?

Ответ корабля тих и жесток в своей простоте:

− Смерти.

Ещё жив. Ещё ждет. О предки! Когда корабль взорвался? Тридцать, сорок лет назад? Как долго Разум находится здесь, в глубинах, искалеченный и неспособный двигаться, неспособный позвать на помощь, словно человек, запертый в собственном теле после инсульта?

«Семь минут», − говорит скафандр Тхюи.

Руки уже начало покалывать, словно к ним прилила кровь. Рядом висит призрак Ким Ань − молчаливый, неподвижный, со слишком чёткими очертаниями, слишком реальный, слишком чуждый.

− Ждешь смерти? Значит, будем ждать вместе.

− Я был бы рад компании.

Голос «Судна, посланного Колоколом» мрачен и задумчив. Тхюи сошла бы с ума, проведя здесь столько времени, но, должно быть, разумные корабли более устойчивы.

− Но тебя зовут товарищи.

Вызов в комме превратился в треск. Одна из перчаток Тхюи начинает мерцать, застряв на полпути между нормальными очертаниями и когтистой искаженной клешней с пальцами, изогнутыми под неестественным углами. Это не больно, пока что.

− Да. 

Тхюи сглатывает и перекладывает жемчужину в левую руку, нормальную, которая ещё не исчезает, и сжимает пальцы так, будто держит Ким Ань. Она бы схватила и призрака, если бы смогла.

− Слишком глубоко. Я не могу вернуться. Не успею, скафандр столько не протянет.

Молчание. Появляется боль в костяшках пальцев − слабая, почти неощутимая, но неуклонно нарастающая. Тхюи пытается согнуть пальцы, но боль превращается в острый, невыносимый укол, от которого выступают слёзы.

«Пять минут».

Наконец корабль отвечает:

− Хочешь сделку, дайвер?

Сделка, заключенная на краю гибели, когда ни одна из сторон не получит выгоды. Тхюи это кажется забавным в таких обстоятельствах.

− У меня мало времени.

− Иди сюда. В центр. Я могу показать, как выбраться.

− Это... − Тхюи стискивает зубы от боли. − ...бесполезно. Я уже говорила. Мы слишком глубоко. Слишком далеко.

− Нет, если я тебе помогу. − Голос корабля безмятежен. − Ближе.

И назло самой себе, потому что даже теперь она цепляется за то, что у неё есть, Тхюи подлетает к центру отсека и кладет руку − правую, сморщенную и больную, − на Разума.

Когда-то давно она слышала, что Разумы не любят, когда к ним так прикасаются. Что центральный отсек − их святилище, а кожа − нечто личное, её нельзя гладить и целовать, чтобы не повредить.

Но она чувствует... безмятежность. Время растягивается, пока почти не утрачивает смысл, пять минут забыты, и в это единое мгновение она видит, как прекрасно, когда течения не пытаются тебя убить или непереносимо исказить, и как невыносимо одиноко быть навсегда отрезанным от общности кораблей и космоса, утратить способность двигаться, полностью находиться в теле, которое не шевелится, которое повреждено так, что его нельзя починить, и тем не менее недостаточно повреждено, чтобы умереть.

«Я не знала», − хочет она сказать, но слова замирают на губах. Корабль, разумеется, не отвечает.

За спиной поднимается рой ботов. Они накрывают её, как облако бабочек, заслоняя поле зрения, рассыпаются по руке, и возникает ощущение, будто что-то втягивает её плоть, отделяя мышцы от костей.

Когда «Судно, посланное Колоколом» отпускает её, Тхюи стоит, пошатываясь, и пытается восстановить дыхание, а боты отваливаются от неё, словно шкура, и усаживаются на выступе возле Разума. Скафандр залатали и укрепили, мигающий дисплей показывает, что у неё есть двадцать минут. Боль пульсирует, исправленная рука горит огнем, напоминая, что её ждет, если она потерпит неудачу.

Письмена на стенах сменяются картой, разворачивающейся от центрального отсека до бреши в корпусе.