официальное советую: прекрати эту дьявольскую какофонию. Мало, что ли, есть на свете нормальных музык? Шопен, например, Григ. Тот же Моцарт. Таривердиев…

— А вы, оказывается, — консерватор! — хихикая, сказал Аркашка.

— А ты, оказывается, нахал! — обозлился Бибирев. — Так вот тебе, Аркадий Кульков, предупреждение. Еще одна жалоба — и будем принимать действенные меры.

— Очень интересно узнать, а что вы мне сделаете? А? Молчите? Вот то-то и оно. Я — несовершеннолетний, своих заработков не имею, арестовать меня нельзя… Не боюсь.

Теперь пришла очередь улыбаться Бибиреву:

— Да. Тут ты прав. Но одного не предусмотрел. Ведь мы можем конфисковать все твои орудия пытки: тюнеры, приставки стерео и прочие причиндалы. Что ты тогда запоешь?

Аркашка был ошеломлен. На спортивном языке — он попал в нокдаун. Такого оборота он не предвидел. Но сдаваться не хотел.

— Ну, допустим. Конфискуете. А дальше что? Разобьете?

— Ну, зачем? — миролюбиво ответил Бибирев. — Мы же не варвары. Мы все вернем тебе, когда ты будешь отвечать за свои поступки. То есть, когда ты достигнешь совершеннолетия. А пока что — поставим в клубе милиции. Пусть наши товарищи слушают все эти оды и моратории, но в приглушенном варианте.

— Оды и моратории? Наверно, оратории.

— Пусть оратории, — согласился Бибирев. — Ну, так что, несовершеннолетний Кульков? Составлять протокол о нарушении или заключать мирный договор?

Нокаут. Чистая победа осталась за Бибиревым.

…Начальник отделения Шиповалов посмеялся от души, выслушав рассказ Бибирева, но потом озабоченно спросил:

— А если, допустим на один момент, малец согласился бы на изъятие музыкального агрегата? Куда бы мы его дели? В клуб — у нас уже там все имеется, что надо. Ломать? Жалко. Парень, наверно, ее по винтику собирал.

— Я бы предложил использовать агрегат как воспитательное средство для пятнадцатисуточников, — солидно ответил Бибирев. — Пусть просвещаются. Узнают, что такое Ганимед, а также Оттаван.

— А ты жесток, Бибирев, — покачав головой, сказал начальник. — Мелким правонарушителям случайно оступившимся — и такое сильнодействующее? Нас не поймут… Вот разве что для матерых рецидивистов? А? Как ты на это смотришь? — Шиповалов любил пошутить.

— Согласен! — засмеялся Бибирев. — Но, я думаю, ничего не получится: Кульков-младший обещал держаться в рамках. А ему верить можно.

МОЙ ПЛЕМЯННИК АРКАДИЙ

— Меня огорчает сын! — пожаловалась мне сестра.

— А что случилось? Соображает на троих? Или повадился на ипподром, на всякие там дерби и конкур-иппик? Или просиживает до утра в кафе «Розовый бурундук»? А, может, он у тебя многоженец?

— Какой там «Розовый бурундук» и дебри? — говорит она, роняя крупные, как сортовой горох, слезы. — Ему же только семнадцать. Но он грубиян. Он груб, как крапивной мешок. Любой дореволюционный биндюжник перед ним — член палаты лордов. Ни слова не скажет без хамства.

Я сижу, слушаю и думаю. Очень хочется помочь сестре.

— А где этот грубиян?

— Сидит как порядочный, к экзаменам готовится.

— А кроме хамства он еще чем-нибудь увлекается? Есть у него хобби? Марки, пластинки, этикетки с бутылок, блондинки?

— Как не быть хобби! Модами увлечен до крайности. Галстучки с переливами, носочки «Бабуин», куртку вот купил с жирафой на спине. «Адидасы» всякие, фирмы какие-то… Просто убивается по всему модному.

— Ладно, — говорю, — попробую. Давай обедать, да зови своего модника.

И вот, в дверях появляется долговязый балбес.

— Ба-а! Тетка! — орет он с порога, — притащилась, кочерыжка!

— Ах ты, орясина! — визжу я в ответ, — здорово, дубина! Тысячи дьяволов, ну и вытянулся же ты!

Аркашка удивленно смотрит на меня и хмыкает:

— Во дает! Тетеха, у тебя словарь — класс!

— Ах ты, лопоухая тварь! — нежно рычу я. — Приткнись к столу, жри и не мешай. Я твоей матери рассказываю, как я ездила за границу, тысяча дьяволов и одна ведьма.

— А куда тебя носило, тетка? — спрашивает он с любопытством.

— В Затанайку, куда же еще, — небрежно отвечаю я.

— Труха! Бред! Такой и страны нет!

— Много ты понимаешь, суслик. Недавно только образовалась. В результате военной хунты. Да-а… Холера им в бок! Ни за что бы не потащилась в эту дыру, если бы… А знаешь ли откуда в наше время к нам идет мода?

— Из Парижа, — делает попытку Аркашка.

— Фиги! Черта в ступе! Не-ет, брат! Мода во все страны Европы поступает только из Тазаняки.

— Ты говорила — Затанайки, — поправляет Аркашка.

— Я и говорю. Оттуда. Там я научилась по-современному беседовать. Самая последняя мода — прямота и суровость выражений, иначе засмеют за сюсюканье. Да и еще квакершами обзовут, клянусь кишками акулы! Ну, я — это понятно. А вот ты откуда моды набрался?

— А я разве модный? — застенчиво спросил Аркашка.

— Ка-а-ак? Клянусь Вельзевулом! Тысяча Асмодеев и черная кошка! Судя по разговору — ты вполне современный чувак.

— Тет…ка, а на ихнем языке ты можешь ругаться? — уже совсем робко спрашивает племянник.

— Ого-го-го! — брякнула я.

— Теть! Ну, ругнись! Ну, хоть разочек. По-затанайски.

— Гм… Что бы это такое сказать? Да, вот: харагисар! Каркидумаг!.. А теперь заткнись, и дай мне поесть…

После сладкого я заявила:

— Нажралась, как Мартын мыла. Или как дурак на поминках. Ну, бывайте. Мне пора.

— Бывайте, тетя! — прошептал он, с восторгом глядя на меня. — Приходите еще!

— Клянусь хвостом Сатаны! Приду ровно через педелю, — и я, хихикая, вышла.

…Ровно через неделю я звонила в квартиру сестры. Открывая дверь, выбежал Аркашка с ревом:

— Тысяча рыжих дьяволов! Тетка явилась! Маханша, крой на стол и давай чавкать! Харагидумаг! Каркисар!

— Что с тобой, Аркадий? — холодно спросила я. — Что за дикие крики? Здоров ли ты? Ах, понимаю! Ты еще живешь старым багажом…

Приглаживая у зеркала прическу, я говорила ему надменно и сурово:

— Надо шагать в ногу с модой. А ты отстал на целую неделю. И не знаешь, что из Гренманландии пришел новый стиль.

— А какой это стиль? — спросил Аркашка, розовея от стыда.

— Общая линия — почтительность, корректность, вежливость, дендизм, снобизм, бабувизм…

Он обалдело смотрел на меня, приоткрыв рот.

— У нас в редакции сейчас гостят двое оттуда, — втолковывала я, — носители современной моды. Не игривая, яркая галантность галлов и приглушенная, я бы сказала, неброская услужливость… Икскъюз ми, дарлинг, я, кажется, села на твой стул?

— Да что вы… что