использования языка, известна, по меньшей мере, со времени первой когнитивной революции и считается принципиально важной составляющей человеческой природы. Тем не менее, в фундаментальных отношениях она осталась без объяснения в классических рассуждениях о языке. Так, в «Курсе» Фердинанда де Соссюра мы находим примечательные колебания по этому вопросу. С одной стороны, «Курс» прямо констатирует, что «lа phrase, le type par excellence de syntagme... appartient a la parole, non a la langue» (p. 172) [типичным проявлением синтагмы является предложение, а оно принадлежит речи, а не языку]², и сразу после этого пассажа текст отсылает к определению речи как «un acte individuel de volonte et d’intelligence... [включающий в себя] les combinaisons par lesquelles le sujet parlant utilise le code de la langue en vue d’exprimer sa pensee personnelle...» (p. 31) «индивидуальный акт воли и разума... [включающий в себя] комбинации, в которых говорящий использует код языка для выражения своей мысли»³. Свобода сочетания элементов, которой характеризуется предложение, — «1е propre de 1а parole». С другой стороны, «il faut attrribuer a la langue, non a la parole, tous les types de syntagmes construits sur des formes regulieres... des groupes de mots construits sur des patrons reguliers, des combinaisons [которые] repondent a des types generaux» (р. 173) [к языку, а не к речи надо отнести все типы синтагм, которые построены по определенным правилам]⁴. Таким образом, вывод «Курса» как будто такой, что синтаксис лежит на полпути между языком и речью: «Mais il faut recon- naitre que dans le domaine du syntagme il n’y a pas de limite tranchee entre le fait de langue, marque de l’usage collectif, et le fait de parole, qui depend de la liberte individuelle» (p. 173) [Но надо признать, что в области синтагм нет резкой границы между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы]⁵. Источник колебаний ясен: с одной стороны, регулярный характер синтаксиса очевиден; с другой стороны, лингвист- теоретик в начале XX в. еще не имеет в своем распоряжении точного приема для выражения удивительного разнообразия «правил построения», которое допускает синтаксис естественного языка. Обсуждение этого момента мы находим также в (Graffi 1991, 212-213).

Ранняя порождающая грамматика внесла важнейший формальный вклад, показав, что регулярность и неограниченность синтаксиса естественного языка могут быть выражены точными грамматическими моделями, наделенными рекурсивными процедурами. Знание языка равнозначно владению рекурсивной порождающей процедурой. Когда мы говорим, мы свободно выбираем порожденную нашей рекурсивной процедурой структуру, которая согласуется с нашими коммуникативными интенциями; конкретный выбор в конкретной ситуации дискурса — это и есть свободный акт речи в соссюровском смысле, однако исходная процедура, задающая возможные «модели построения», подчинена строгим правилам. За последние пятьдесят лет формальная характеризация рекурсивного свойства синтаксиса естественного языка проделала значительный путь эволюционных изменений: от гипотезы о том, что «генерализованные трансформации» образуют сложные конструкции шаг за шагом, начиная от глубинных структур простейших предложений (Chomsky 1957), к рекурсивным системам структур непосредственных составляющих (Katz and Postal 1964; Chomsky 1965), способным производить глубинные структуры неограниченной длины, к рекурсивной Х-штрих-теории (Chomsky 1970; Jackendoff 1977) и, наконец, к минималистской идее, что базовая синтаксическая операция, merge ‘сцепить’, ‘объединить’, рекурсивным путем нанизывает элементы попарно, каждый раз образуя третий элемент, являющийся проекцией одной из двух составляющих (Chomsky 1995 а, 2000 а). Тем не менее, фундаментальный интуитивный тезис остается неизменным: естественные языки включают в себя рекурсивные порождающие процедуры.

Новые модели, выстроенные на основе этого прозрения, вскоре позволили осуществить анализ нетривиальной дедуктивной глубины, который, благодаря степени своей формальной эксплицитное™, мог делать точные предсказания и потому мог быть подвергнут различного рода эмпирическим испытаниям. Дедуктивная глубина моделей и экспериментальные проверки их основательности — все это входит в число основных ингредиентов, того, что называется «галилеевским стилем», — стиля научного поиска, который укоренился в естественных науках со времени Галилео Галилея (дальнейшее обсуждение этого понятия см. в гл. 2 и 4). Демонстрация того факта, что языковая способность тоже поддается изучению в рамках правил, задаваемых галилеевским стилем, составляет, поэтому, самое существо второй когнитивной революции в изучении языка. Введенный в работах Хомского 1950-х гг., этот подход с тех пор оказывает глубокое и всестороннее влияние на изучение языка и мышления, внося фундаментальный вклад в подъем современной когнитивной науки (помимо указанной литературы и многих других публикаций, см. докторскую диссертацию Хомского (Chomsky 1955, опубликована в 1975 г.; Chomsky 1957) и различные очерки в (Fodor and Katz 1964)).

Универсальная грамматика и конкретные грамматики

Современное изучение языка как зеркала мышления вращается вокруг нескольких базовых исследовательских вопросов, наиболее заметными из которых оказались два:

• Что такое знание языка?

• Как оно приобретается?

Первый вопрос оказался решающим для того, чтобы программа заработала. Первые фрагменты порождающей грамматики в 1950-е и 1960-е гг. показали, что, с одной стороны, имплицитное знание языка поддается точному изучению посредством моделей, корни которых уходят в теорию формальных систем, прежде всего, в теорию рекурсивных функций; с другой стороны, они сразу же подчеркнули тот факт, что интуитивное языковое знание, которым обладает каждый носитель языка и которым он или она руководствуется в своем языковом поведении, есть система чрезвычайно сложная и богатая. Каждый носитель языка имплицитно овладевает очень детальной и точной системой формальных процедур составления и интерпретации языковых выражений. Эта система постоянно применяется, автоматически и бессознательно, чтобы производить и понимать новые предложения, что является нормальной характеристикой обыденного использования языка.

Открытие богатства имплицитного знания языка немедленно подняло вопрос о том, как оно приобретается. Как это может быть, чтобы каждый ребенок сумел приобрести такую богатую систему в столь раннем возрасте, по-видимому непреднамеренно и безо всякой необходимости явного обучения? Что более важно, точное изучение фрагментов взрослого знания языка быстро подчеркнуло существование ситуаций «бедности стимула»: взрослое знание языка во многом недостаточно детерминируется языковыми данными, обычно доступными ребенку, которые бы сообразовались с