глубокая синяя река. И вдруг круто заламывалась, вставала вертикально, исчезая в невидимом нам дымоходе.

Санька смотрел округленными глазами, а когда в печи стреляло, вздрагивал и оборачивался ко мне. Понял ли я, какой сказкой была для него эта картина? Понял ли, что открыл для сына, показав ему безобидный и уютный огонь? Таково почти все воспитание — действо неосознанное, ворожба на уровне инстинктов…

Бабушка и Галка готовились печь пироги. Дали Саньке в ладошку кусочек теста пожамкать, плотный клейкий шарик. Санька поглядел, сложив губы трубочкой, порадовался — и вдруг так сжал кулачок, что тесто сплющилось, выбрызнулось колбасками между пальцами. Саня удивился. Испытал мир на прочность и увидел его неустойчивость, зыбкость, изменчивость…

Посадили в угол дивана, чтобы он не мешал возиться у печки, и он сидел серьезно и молчаливо. И был красивый-красивый в голубой распашонке и голубых штанишках. Многие говорили, что он красивый, но увидев его там, на диване, я впервые почувствовал это сам.

Мы с Галкой переглянулись, и я сказал с чувством:

— Сударыня! Клопуська Жукастенький — очень удачное ваше произведение!

— Вы правы, сударь, не буду скромничать! — ответила Галка. — Но истинный блеск моему произведению придало ваше соавторство!

А Санька, пока мы беседовали, сполз вперед и хлопал ногой о ногу, словно аплодировал…

Галка, разрумяненная после возни у печки, взяла его, держала на руке лицом к себе, и он, как скульптор, сосредоточенно водил ладошкой по ее щекам, губам, носу — творил, созидал для себя образ мамы…

Напекли пирогов на обратную дорогу, на долгий тряский поезд, и спать легли.

Утром я караулил его пробуждение. И был он, открыв глаза, чужим-чужим, далеким-далеким. Правду говорит восточная легенда, что души младенцев во время сна переселяются в растения и в животных.

Он глядел на меня безразлично и строго. Глядел, не узнавая. И вдруг что-то включилось, он вернулся, заулыбался, признал — и снова стал своим-своим, родным-родным…

Люблю укачивать Саньку, чувствовать на руках его плотненькое, теплое тельце, пахнущее молоком. Спокойствие на меня находит, умиротворенность, ничего не нужно, полное равновесие. Весь мир на одной чаше, и Санька — на другой.

Но вдруг, едва я стал его укачивать, он заплакал — обиженно и испуганно. На другой день то же повторилось: взял его на руки и он испугался, заплакал, затрепыхался. Я озадачился и огорчился. Поломав голову, догадался, в чем дело. Я стоял спиной к свету, и Санька видел над собой человека с черным пятном вместо лица. Человек этот был незнаком и казался враждебным. Тут же я проверил свою догадку: повернулся лицом к окну — и Санька затих, разглядывая меня, и вскоре задремал уютно, засопел, как маленький чайничек…

К нему невозможно привыкнуть — просто не успеть. Что-то новое появляется в нем внезапно, неожиданно, скачками. Только сживешься с одной манерой, как вдруг она исчезает, словно и не было, и обнаруживается другая, неожиданная. Насколько неустойчивое состояние — детство! Вчера еще сидел, а сегодня уже стоит. А завтра уже ходит боком, держась за перильца кроватки. Никак не успеваешь за ним своим инертным, трудно раскачиваемым восприятием.

Вот он указывает на что-то и кричит безостановочно. Требует: подайте немедленно, мне этого хочется.

Не эгоизм ли проклюнулся? Когда оно прилипает к человеку, это «подгребание под себя», мое, мне, никому не отдам? Не сейчас ли? Не на наших ли глазах?..

Пытаюсь противостоять его крику. Говорю спокойно:

— Это не игрушка, Саша, это тебе трогать нельзя!..

Но он не слушает, кричит еще громче, ударяется в слезы. Галка принимает его сторону.

— Зачем ты его нервируешь?..

Про Галкиных родителей и говорить нечего: все пацану дают по первому крику. И вот я побежден, оказался в меньшинстве со своей строгостью, отступил. И в глубине души рад, что отступил. Потому что умом понимал: тешить его, идти у него на поводу — гибельно для него же. А сердцу так приятно тешить малыша…

Видимо, он трусоват. Дашь ему, стоя сзади, руку слева и руку справа — тогда он ходит. А без поддержки — ни шагу. Вцепится в меня и верещит отчаянно. Только на его визг не реагирую — подавляю желание пожалеть, облегчить ему жизнь. Веду, держа за одну руку. Первые шаги он делает со слезами, с протестом. И вдруг находит спасительную поддержку: правой, свободной, рукой хватает сам себя «за грудки». И сразу начинает топать уверенней, свободней. Радостный, гордый, держит сам себя и смотрит на меня с недоумением — чего это я хохочу?..

Приближаемся к моей мечте, к полновесному общению: Санька начинает пользоваться словами. Часто говорит «мама», гораздо реже «папа». Закончив какое-то действие, например питье компота из кружки, бодро докладывает:

— Се!..

Это значит все, финиш.

Если хочет совершить что-то «незаконное», оборачивается и спрашивает у меня:

— Зя?..

Что означает: можно это делать или нельзя?

Когда беру на руки, он обязательно восклицает: «Опа!..» — чем смешит меня.

Стал думать, откуда это, и обнаружил, что довольно часто издаю такой клич. Вот не замечал!

Свои достоинства и недостатки мы часто обнаруживаем не в себе, а в своих детях, и что касается недостатков, это очень опасно. Заметить и исправить что-то в себе самом — и то дьявольски тяжело. А перековывать сразу и в себе, и в ребенке — тяжесть безмерная…

Вот он стоит у журнального столика — чем не человек! — и неторопливо вытягивает газету за газетой. Возьмет, подержит и небрежно швыряет на пол, рядом с собой. И доволен чрезвычайно. Видно по его лицу.

Когда попросишь его почитать, он берет книгу или газету, смотрит в нее и быстро-быстро лопочет что-то на птичьем языке. Подражает нам, взрослым.

Во всех нарисованных мальчиков тычет пальцем и объявляет:

— Са!.. — Саша то есть.

Нарисованных птичек знает и по просьбе четко показывает. Но обозначить словом пока что не может. Любое животное больше птички для него пока что «гав». И собаку и корову он обозначает одинаково: «Гав!..» — и никаких гвоздей…

Вдруг обнаружил, что скучно без него. Уеду на день-другой и вот уже ловлю себя на том, что вспоминаю его лицо, повадки. И на душе теплеет, хорошеет от воспоминаний о сыне. Пусто без него стало бы в жизни, его не отдерешь теперь от себя, не отрежешь никакими ножницами. Он во мне поселился — комфортабельно, с излишками жилплощади, навсегда. А нам с Галкой надо еще заслужить уголок в его душе. Добро и гармонию он воспитывает в нас, молодых и радостных родителях…

От года до двух

У нас пятнадцать детей — вот что пришло