переглядывались и чувствовали себя оскорблёнными. Слуги за глаза называли барина “порченым”.

На несколько дней Николай Васильевич ездил в Киев, в Лавру, а вернувшись, на ушко предупредил любимую сестричку Оленьку, что скоро уедет, и просил её подготовить к предстоящей разлуке мать. Матушка, встретив грустное известие, едва сдерживала слезы, и Никоша, желая успокоить её, со дня на день откладывал свой визит в Москву. Однако “сколько веревочке ни виться, а концу быть”. Однажды Николай Васильевич положил руки любезной матушке на плечи и, стараясь не глядеть в глаза, сказал: “Надеюсь, вы всё уже знаете, маменька?” “Знаю, знаю, Никоша. Я уже молебен к твоему отъезду отслужила” – Дрожит, запинается материнский голос. “Вот и хорошо. А я, должно быть, скоро приеду”, – тускло, без уверенности говорит сын. “Делай как тебе лучше, Никоша. Только пиши ко мне”. “Буду писать. Как не писать”.

Бедная, любимая маменька, как она дорожит его письмами – каждую весточку по многу раз перечитывает родным и знакомым. А то примется всерьёз уверять, что её гениальный Никоша изобрёл железные дороги и дагерротип, но пока приходится скрывать это, а то, чего доброго, выкрадут бесценного Никошу в Неметчину. Сам государь благоволит к её сыну, и, если дело так пойдёт и дальше, то Никоша непременно исходатайствует для Малороссии увольнение от всех податей. Сколько раз Николай Васильевич отчитывал матушку за её неуёмные фантазии! Ничто не помогает. “Ну, хорошо, Никоша, я буду держать язык за зубами, только ты признался бы единственному другу-маменьке: ведь паровоз – твоих рук дело!..”

Поцеловал Николай Васильевич мать, сестёр, похлопал по плечу дядьку – отставного солдата и чуть ли не бегом к бричке. И запели тоскливо колеса, побежали по знакомому шляху. Старался не оглядываться назад, чтобы не бередить сердце, и всё же не утерпел – оглянулся.

Сестрички стоят, любопытная дворня, и ближе всех – уж не бежала ли за ним? – его мать. Стоит, уронив руки, в своем тёмно-кофейном капоте, в стоптанных башмаках без задков. Увидела, что Никоша обернулся – взмахнула рукой и снова осталась стоять, словно степная былинка на ветру.

– Гони, Опанас, гони! – сдавленным голосом крикнул Гоголь кучеру, и долгое время ему было боязно обернуться назад: а вдруг фигура матушки как немой укор виднеется на запылённом шляху?..

В дороге успокоился. Дорога на него всегда действует успокаивающе. Потому-то, когда наваливается удушливая тоска, старается уехать куда-нибудь, порастерять свои грустные мысли позади быстрых колес…

Приехав в Москву, Гоголь остановился на Никитской, в доме графа Александра Петровича Толстого, бывшего одесского градоначальника. Граф, человек добрый и набожный, отвел Гоголю несколько комнат на первом этаже, хотел было приставить к нему своих слуг, но Гоголь, насторожённо встречавший каждого нового человека, наотрез отказался. Прислуживает Николаю Васильевичу мальчик в козацкой свитке, Семён, присланный матушкой из Яновщины.

Встаёт Николай Васильевич рано, часов в шесть, пьёт кофий – он считает, что чай нехорошо действует на его расстроенные нервы – и с робостью приближается к своей рабочей конторке. На верху конторки церковные книги, мелко исписанные клочки бумаги. Гоголь долго протирает перо суконной бабочкой, неторопливо записывает фразу, которая загодя сложилась в его голове. Записав, боязливо оглядывается по сторонам.

Несмотря на утренний час, окна задернуты плотными занавесками. Форточки закрыты – Николай Васильевич боится сквозняков. Горят свечи, распространяя сладковатый запах.

Гоголь, по обыкновению, пишет стоя. Он часто покидает свою конторку и мелкой, тарантящей, походкой ходит по комнате. Руки его засунуты в брючные карманы, белёсая прядь падает на лоб, отчего нос кажется еще длиннее. Гоголь недоволен своим физическим состоянием – “опять заклёкнул и завял” и написанное кажется ему совершенной бездарностью. Он перечитывает свои листочки, комкает и раздражённо бросает на пол. Но вскоре, опомнившись, собирает бумажки с пола. Оставлять их на полу ни в коем случае нельзя. Листки могут подобрать посторонние люди. Прочтут написанное, покажут другим: “Посмотрите, что намарал наш малороссийский гений!” И пойдёт гулять его стыд, его срам по свету, к великой радости недоброжелателей. Поэтому Гоголь собирает бумажки и прячет их в портфель: вечером нужно будет сжечь…

Желая разбудить творческое состояние, Гоголь пускается на разные ухищрения: накидывает старый халат, надевает тёплые шерстяные носки, связанные для него любезной маменькой. Как-то в подобном облаченье он легко написал страниц двадцать и считает, что эта одежда для него очень благоприятна, особенно тёплые маменькины носки. Но теперь ничто не помогает. Какая-то наволочь в голове. А ведь надо торопиться. Время, отведенное ему Богом, подходит к последнему пределу. Написано восемь глав продолжения “Мёртвых душ”, нужно написать ещё три. Глав должно быть одиннадцать – ровно столько, сколько в первом, злосчастном, томе. Первый том – сплошная пошлость. Его герои, помимо собственных недостатков, наделены его, авторской, дрянью. А чего в нём только нет! И непомерная гордыня, и капризность, и жалкое хвастовство… Перед кем он только ни расшаркивался! Перед презренным Фаддеем Булгариным, издателем Свиньиным… Вспоминать стыдно! Нет, он обязан, как и его герои, возродиться к новой, нравственной жизни. Неужели он останется в памяти потомков жалким комедиянтом?

Болезненно морщась, Гоголь принимается протирать перо. Словно не от засохших чернил освобождается, а от внутренних нечистот. И вот в руках первозданно чистое, остро заточенное перо. Но нет вдохновения водить им. Гоголь откладывает перо, подходит к образу Всемилостивейшего Спаса и начинает молиться.

Бесстрастно лицо Спасителя.

Гоголь становится на колени, со слезами на глазах выпрашивает вдохновения для Божьего промысла. Нет, не находит ответа его молитва. Опустошённый, Гоголь подымается с пола и неприкаянно бродит по сумрачной комнате. Вдруг он начинает чувствовать, как чьи-то живые цепкие глаза следят за ним. Портрет! Опять этот дьявольский портрет!

На портрете изображён немолодой господин в партикулярном платье: тёмный сюртук, красная бархатная жилетка, шейный платок, завязанный аккуратным узлом. Одутловатое лицо с мешками возле глаз и особенно глаза – цинично-пристальные – говорят о низменных страстях этого человека. И такого субъекта кроткий Александр Петрович назвал своим родственником! Александр Петрович, носящий под рубашкой власяницу, живущий с женой, как брат с сестрой, и этот пройдисвит, душа бесовская.

Первым