Юрий ФАНКИН ЖИЛ СТАРИК У ОЗЕРА… Повесть

Долго текла река по испытанному руслу, но с годами, потревоженная весенними разливами, взяла да и повернула вправо, где меньше глины, жилистого коряжника и больше податливого песка. А двухкилометровый отрезок старого русла со временем превратился в лесное озеро, большое, голубое, отороченное кустами ольхи, ивняка, вербы.

Озеро смотрело в небо, а небо вместе с облаками и звёздами купалось в тихой воде.

Озеро, как всё живое, нерукотворное, помнило особой памятью свои первые зимы, то по-женски мягкие, то лютые и какие-то вероломные, без обманчивого предзимья, когда осень, притворяясь зимой, скручивала листву ивы в жёсткие стручки и стеклила окрайки озера слюдяным ненадёжным покровом.

И всё же после осенних уловок приходил настоящий холод, когда озеро, освободившись от плавающей ряски, становилось чистым, а мороз, пришедший всерьёз, покрывал толстым льдом не только изнеженные близостью леса затоны, но и материк бывшей реки.

С неба сыпались мохнатые хлопья, и озеро, поверив переменам, медленно засыпало под ласковый шёпот падающего снега. Тёмные прибрежные ели надевали высокие шапки-боярки, накрывались серебристой парчой.

В сильные морозы над озером сияла необыкновенная луна, обвитая двойным кольцом, зеленоватым ближе к диску и желтовато-молочным, плавно сливающимся с белёсым небом. Призрачный свет сеялся на спящее озеро, обозначая санный след, ведущий от одной деревни к другой.

Озеру, закованному в льды, хотелось дышать. Ему помогали полыньи и незамерзающие ручьевины. Но больше всего выручали рыбацкие проруби – молочный пар окутывал ветки, опущенные в лунки, и сосульчато, с налётом инея, застывал на них, словно на мужицкой бороде в лютый холод.

Но не вечен зимний полон. На Сретенье зима встречалась с весною, а там и чёрный, как головешка, грач подоспевал…

Вспухнет, посинеет материк озера и под напором полой воды треснет так, как будто подводный богатырь подпер плечом, да и вытолкнул навстречу пристальному солнцу ледяную преграду.

После зимней спячки придут в себя караси. Глотая сладкий воздух, они выберутся из своих спасительных ям, из вязкой тины и, очищая грязные бока в осоке, направятся к своим кормным местам возле ручьевин. А вечная гроза карасей – зубастые щуки потянутся к тёплым затонам, чтобы оставить в затопленных кустарниках и подводных травах золотистые нити икринок.

Откроется озеро и гомонливым птицам прилётным. Царственные лебеди, мерно махая белоснежными крылами, прокричат озеру приветное: “Клинг-клинг, клинг-клинг”. Упадут на воду серой тучей гуси-гуменники, собьются в живой, копошащийся, словно муравейник, островок, пожируют вдоволь и отправятся дальше, в свои любимые севера. А тут и стаи уток и свиязи подоспеют – с кряканьем и свистом пронесутся над неузнаваемым по весне озером, выискивая старые гнездовья и присады. Неприметная серая утица в камышовой гущаре заголосит громко, подзывая к себе разнаряженного в пух и прах ревнивца-жениха.

Скромные зимние краски обернутся настоящим пиршеством цвета. Засинеют сосны и ели. Заневестятся белоствольные берёзы, набросив на себя лиловато-розовую фату. Гибкую иву облепят пухлые, в золотистой пыльце серёжки. На зеленовато-матовых побегах вербы появятся серебристые, мягкие, как плюш, почки.

Не отстанет в красоте своего обновленья рано зацветающий орешник: в каждой его почке загорится красная “звёздочка”.

Когда пойдёт на спад водополье, белым черёмуховым снегом покроются берега, и соловей, птичка-невеличка, напившись росы с берёзового листа, засвистит, защёлкает, разольётся жемчужной трелью, и будет его весенняя песня, не зная устали, звучать день и ночь.

А на сырых местах отпотевшей земли появятся яркие, как яичные желтки, калужница и мать-и-мачеха…

По голубому, приветливо распахнутому небу будут плыть разноцветные облака: то синие, то серовато-бурые, то белые, словно кипящие. Иногда небесная наволочь будет долго скрывать солнце, но неудержимый луч всё же пробьётся к пахнущей талым снегом воде, и озеро ответит небу такой же светлой улыбкой.

Даже в цветущем мае случаются коварные зазимки. С тёмного неба будет сыпаться снежная мокредь. По-осеннему зашершавятся волны. Умолкнет птичий гомон, и напуганные утки забьются в глухие камыши.

И всё же не найдётся в природе сила, способная извести райскую красоту новой весны и наступающего лета.

*

За окном ошалело, громыхая крыльями, заорал соседский петух.

Фёдор протёр глаза, затянутые старческой смолкой, погладил ноющие бока. Всю ночь не давали покоя эти бока.

Чтобы избавиться от нудной боли, он то и дело переворачивался с боку на бок, пытался лежать на спине, но просыпался, разбуженный собственным храпом. Хотел было в поисках покоя перевалиться на живот, но передумал…

Он понимал, что виной ночным страданиям не болезнь, а обыкновенная старость. Мышцы, лишённые былой упругости, быстро затекали. Иногда рука, придавленная бедром, становилась безжизненно ватной.

И всё же Фёдор, пусть и урывками, умудрялся спать. Ему даже снились сны. Полуночные сны забывались, а предутренние помнились.

В эту летнюю ночь ему снилось, как он взбирается на большую, почти отвесную, гору. Фёдор вползал на неё чуть ли не на коленях, хватаясь за жидкую траву. Не было рядом ни единого кустика, за который можно было бы уцепиться.

Он падал, оступался. И всё же, словно приговорённый к восхождению, полз. Полз и задавал себе вопрос: зачем?

И не находил ясного ответа.

Петух помешал Фёдору одолеть крутую гору. А ведь он уже добрался до самой вершины с белоснежными облаками.

– Дёрнуло тебя заорать! – пробормотал Фёдор.

Он попытался подремать, вернуть себе ускользающий сон, но снова истошно заголосил петух, и Фёдор понял, что сегодня ему не суждено добраться до вершины.

Однако недавний азарт ещё жил в нём, не давал покоя: “Эх, ещё бы чуть-чуть…” Через тюлевые занавески, похожие на рыболовную сеть, падали на подоконник утренние лучи. Жена Лиза хлопотала на кухне. Под Фёдором скрипнула кровать.

– Проснулся? – спросила жена.

Фёдор промолчал. Помедлив, втянул парной сладковатый запах и грустно спросил:

– Овсянка?

Лиза не ответила. Да и нужно ли было отвечать: после прошлогодней операции мужа она часто готовила для него овсяную кашу на постном масле.

Фёдор спустил ноги на пол. Несколько минут, приходя в себя, поглаживал костлявые колени. Ноги казались ему чужими, непривычно слабыми. Ему предстояло сегодня хорошенько “расходиться”, вернуть ногам посильную прочность.

С особым интересом Фёдор вглядывался в