Лезвие топора рассекло грудь Мглы, сокрушило ребра и вонзилось в черное сердце. Богиня пронзительно вскрикнула и рухнула на колени. Она пыталась вырвать секиру из груди, но небесное оружие жгло ей руки. Хрипя и выплевывая изо рта черную зловонную слизь, заменяющую ей кровь, Мгла силилась произнести какие-то заклинания, но слова ее путались, а взгляд делался все менее осмысленным.

Цент подошел к ней и остановился в трех шагах, спокойно, без эмоций, наблюдая за агонией монстра. Мгла подняла голову и уставилась на него затуманенным болью взглядом.

– Рано радуешься, дурак! – прохрипела она. – Наша взяла!

Мгла вдруг рывком поднялась на ноги, каким-то немыслимым усилием вырвала из рассеченной груди секиру, уронила ее на землю, вскрикнула, сделала два неровных шага, и бросилась в колодец. Цент подобрал топор и подошел к краю врат, дабы выяснить, что стало с богиней. И сразу же увидел ее тело, нанизанное на колья. Мгла не шевелилась. Черная жижа, сочащаяся из ее ран, стекала вниз по кольям и смешивалась с кровью убитых людей. Судя по всему, богиня была мертва.

Цент стоял на краю гигантского бетонного колодца, глядя вниз, и в голове его ворочались разные мысли. Осознание победы почему-то не вызвало бурной радости. Причиной тому была накопившаяся усталость. А еще тот факт, что все его подданные были мертвы. Конечно, в мире еще оставались люди, и немало, но сколько времени уйдет на то, чтобы найти их, выдрессировать, заставить служить себе. Цент чувствовал, что он очень нескоро вновь станет князем, лидером нации и венценосной особой, если вообще станет. Из сотен покорных лохов, служивших ему верой и правдой, в живых остался один денщик Владик, который только и делал, что печалил князя своим возмутительным поведением. Он был как крошечный пенис – и самому не нужен, и людям показать стыдно.

– Ладно, что уж там, – вздохнув, произнес Цент. – Хоть с главной напастью разобрался. А остальное уж как-нибудь наладится. Оно всегда налаживается, так или иначе.

Но, как выяснилось, герой девяностых изрядно поторопился с выводами. Таинственные письмена, высеченные в бетонных стенах врат, внезапно вспыхнули алым пламенем. В их свете Цент увидел, как нанизанные на арматуру человеческие тела начинают чернеть и дымиться, будто бы охваченные неким внутренним жаром. Понимая, что вот-вот грянет что-то запредельно страшное, Цент попятился от края колодца, на ходу подобрав застывшего столбом Владика. Программист все еще пребывал в прострации. Слишком много испытаний выпало на долю страдальца, так много, что его мозг уже отказывался воспринимать кошмарную реальность. Взгляд Владика был затуманен, на лице застыла придурковатая улыбка, будто его разум находился где-то далеко, в стране фей и единорогов, где все любили программиста, никто не обижал, где он наконец-то встретил любовь всей своей несчастной жизни и уже раскатал губу на перспективу пожить долго и счастливо. Но не успел Владик познать блаженство, как был грубо возвращен в реальный мир. Очнулся из-за того, что кто-то наотмашь отвешивал ему звонкие пощечины. Избитое лицо горело огнем, а удары продолжали сыпаться, становясь, раз от раза, все сильнее.

– Хватит! – возрыдал великомученик.

– Ты очнулся? – спросил Цент, прекративший избивать слугу и схвативший его за грудки, дабы основательно встряхнуть с отрывом от земли.

– Да, да, – забормотал Владик. – Где я?

– Все там же.

– А где Мгла?

– Отправилась вслед за своей сестрой.

– Значит, все кончено?

Слезы счастья покатились по щекам Владика, и он не пытался сдержать их. Не думал прежде, что когда-нибудь будет столь сильно радоваться чужой смерти, но взбалмошные богини заслужили ее сполна. Теперь же Владик хотел лишь одного – скорее вернуться к своей работе в поле. Как же он мечтал вновь стать бесправным крестьянином, у которого в жизни одна обязанность – копать землицу с рассвета до заката. И не надо ему больше никаких приключений, и крутости не надо, и вообще ничего не надо. Дали бы тихонько дожить те годы, что ему отпущены, и все.

Но лицо Цента почему-то не выражало особого ликования, а ведь обычно изверг из девяностых до неприличия бурно радовался умерщвлению очередной партии врагов. Владика охватила тревога. Неужели это не конец?

– Что случилось? – простонал он, отчаянно надеясь, что ничего, а Цент просто сильно устал, и потому не пляшет о радости.

– Крепись и мужайся, очкарик, – суровым тоном посоветовал ему Цент.

Этими словами князь обычно предвосхищал что-нибудь эпически ужасное. У Владика подломились колени. Он не мог понять, чего ему следует бояться, если обе богини мертвы. Он хотел спросить об этом Цента, но тут всю земную твердь сотряс настоящий сейсмический удар, который опрокинул с ног и князя и слугу. Земля, содрогнувшись, не успокоилась. Она вся вибрировала и вздрагивала, будто что-то немыслимо огромное и чудовищно сильное продиралось сквозь ее толщу. Из бетонного колодца изливался уже настолько яркий свет, что его алое зарево поднималось на добрую сотню метров. К тому же и Цент, и Владик ощутили, как со стороны врат накатывают волны жара, будто они стояли рядом с доменной печью. Земля продолжала вздрагивать, щебень, покрывающий ее, елозил, будто живой.

– Что это такое? – заверещал Владик.

Багровое сияние, льющееся из глубин колодца, внезапно погасло, жар, исходящий от него начал спадать. Земля больше не вздрагивала. Наступило странное пугающее затишье, создавшее иллюзию, что все кошмары уже закончились, и беда миновала. Но и Цент и Владик чувствовали, что это не так. Воздух буквально звенел от напряжения, будто весь мир сжался от ужаса в ожидании чего-то неминуемого и кошмарного.

И оно последовало. Землю сотряс такой удар, что ее поверхность вздыбилась волнами и пошла огромными рваными трещинами. Уцелевшие городские здания рушились одно за другим, взметая к небу клубы густой пыли. В небе тоже творилось что-то неладное. Его голубая безоблачная поверхность внезапно потемнела, будто кто-то нарочно убавил яркость, и на мир упали сумерки.

Цент с удивлением обнаружил, что у него изо рта при дыхании вырываются клубы пара. Жар, прежде исходящий от врат, сменился мертвенным космическим холодом. Глядя на Владика, он увидел, как волосы, брови и щетина программиста стремительно покрываются инеем.

И в этот момент из провала врат высунулась рука. Жуткая рука, с полусгнившей кожей, сквозь дыры в которой просматривалась тухлая мышечная ткань. Скрюченные пальцы венчали грязные обломанные ногти. Эта рука поднималась все выше и выше, метр за метром. Исполинская лапа древнего монстра, чудовищного и неодолимо могущественного. Казалось, она дотянется до самого