А тот факт, что второго Рафаэля не было ни в школе, ни, пожалуй, во всём их городке, администрацию не занимал.
Наверное, только чтобы соответствовать новому статусу, Шило подпрыгнул и оборвал пучок праздничных дождиков у стены. Ватман с числом "1997" покосился. Справедливости ради, эту красоту давно полагалось снять: ещё месяц - и новогодняя мишура провисит до марта.
Уроков в субботу было мало, и когда они вышли, солнце едва поднялось, и сугробы отливали оранжевым.
У входа в школу, прячась в ватник, курил однорукий сторож и по совместительству охранник - тщедушный мужичок с оторванной правой кистью. Он носил военные штаны, но все знали, что руку ему оттяпало на рельсопрокатном, когда он сильно подшофе взялся починить фрезерный станок.
Гусев и Юрченко закурили. Мелкий Русёк из шестого, знакомый всем по летнему лагерю, дымил неподалёку.
- Чё, рукоблуды, - сказал он громко, - совсем от рук отбились?
Гусь с неожиданным проворством подскочил к нему, припечатал кулаком по сутулой спине.
- Только без рук! - выпалил Русёк и схлопотал повторно.
- Да ладно, Илюха, - сказал Костя, - держи себя в руках.
- Вот-вот! Руки-то не распускай! А-а!..
Дальше курили молча. Русёк разминал ушибленную лопатку. Через минуту Шило вспомнил о чём-то и заторопился по обледенелому тротуару.
- Я сегодня на автобусе, - бросил он через плечо. - Завтра с утра ноги в руки и ко мне. И пораньше - тебе ж там рукой подать.
Раф кивнул:
- По рукам.
Костя и Русёк запалили по второй, Гусь отправился к дому.
Рафаэль постоял ещё немного и ушёл тоже, пиная перед собой ледышку и думая о том, что явиться завтра к Артёму ни с чем будет всё-таки нехорошо, и надо попросить у бабушки денег на хоть какой завалящий подарок. Или, может, отдать картридж с игрой про боевых жаб... Но что-то слишком уж щедро.
До его собственного тринадцатилетия оставалась неделя, и оттого на душе было пустовато.
Накануне каждого дня рождения ему зачем-то вспоминалась мать. Казалось бы, сначала отпразднуй, потом вспоминай. Но - нет.
Вообще, родителей Рафаэль помнил смутно, а бабушка твердила, что он не может помнить их совсем: ему не было и четырёх, когда случилась авария. Но даже окажись они живы и здоровы, он толком и не знал бы, что им сказать. Спросил бы, разве, зачем ему дали такое мудрёное имя. Бабушка говорила: это маму надоумила подруга из Уфы, а твой отец, как всегда, просто согласился. Сказал, мол, "особенное имя - особый человек".
Что ж, если всё было так, то папа как в воду глядел.
Рафаэль ступил на мощёную дорожку и с неудовольствием отметил, что за утро её успели почистить от снега. Он не любил ходить по этим квадратным плиткам, и если б не был так погружён в мысли, узнал бы их издалека и свернул на параллельную тропинку.
Плитка слишком мелка, чтобы ступать по каждой, но слишком крупна, чтобы шагать через одну. А становиться между для Рафа было столь же тяжко, как видеть незадвинутый стул в комнате. Или обувь, поставленную не носок к носку. Или - это самое жуткое - пробелы в своей коллекции наклеек.
Хорошо, что на той неделе ему выпала нужная, и он сумел завершить лист.
Если б Рафаэлю предложили написать забавный, но в то же время правдивый рассказ о себе самом, он начал бы, пожалуй, именно с неё - с картинки длинношеего динозавра, пахнущего мятной жвачкой. Подобных картинок у него было множество: раньше он тратил на жвачки с доисторическими ящерами внутри все карманные деньги, а затем, в укромном месте, вынимал из каждой сокровище - цветную глянцевую наклейку.
Последний же ископаемый ящер был примечателен тем, что как две капли воды походил на бронтозавра, однако носил, если верить надписи внизу, иное и весьма необычное имя - диплодок. Таким образом, стройная система из всего двух длинношеих - брахиозавра и бронтозавра - вдруг обрела нового представителя и срочно нуждалась в уточнении.
Из размышлений о динозаврах его вырвал смех за спиной. Рафаэль обернулся.
Он отчего-то стоял в пустом школьном коридоре, а позади, за открытой дверью, возбуждённо галдел его собственный класс. Он растерянно посмотрел на преподавателя истории - грузную женщину лет сорока с ядовито окрашенной шапкой волос.
- Ты что? - так же растерянно спросила она.
Рафаэль взглянул на свои ноги. Сменка надета, значит, выставили не за грязную обувь. Выходит, опоздал на урок после звонка.
- Можно зайти? - спросил он, и класс взорвался хохотом.
- Тихо! - приказала учительница. Затем прошагала к парте Рафа, сгребла вещи. - Зайдёшь вместе с родителями, - сказала она, вручив нарушителю портфель, и хлопнула дверью.
С неудовольствием обнаружив в портфеле варварски перегнутую тетрадку, Рафаэль достал её и замер: цепочка событий в голове, наконец, сложилась, и он осознал, что снова позволил себе замечтаться. На урок он не опаздывал - просто его вызвали к доске, а он, в пути, задумался о диплодоках и на автомате вышел из класса.
И в том не было чего-то нового или необычного: он с детства страдал тем, что врачи называли расстройством аутического спектра, а другие люди - рассеянностью. Или крайней её формой, что граничила с лунатизмом наяву. Сам же Рафаэль считал, что у него просто хорошее воображение. "Господи помилуй!" - причитала бабушка, когда он со стеклянными глазами выдавливал зубную пасту на расчёску, погружённый в мысли о чём-нибудь действительно важном.
Участковый терапевт долго водил карандашом перед глазами, стучал по коленям резиновым молотком, а затем сказал, что особых патологий не видит, и с возрастом рассеянность должна пойти на спад. На радость бабушке, в