Богом между нашими восприятиями и нашими органами. Исследуйте, пожалуйста, с одной стороны, нервы и фибры, а с другой — возвышенные мысли и признайте, что одно лишь верховное бытие может связать между собой столь непохожие вещи.

Каково это бытие? Существует ли оно в безмерном пространстве? Является ли пространство одним из его атрибутов? Находится ли это бытие в одном месте или сразу во всех, а может быть и вне места? О, если бы оно навсегда предотвратило мое копание в этих метафизических тонкостях! Я слишком злоупотреблю своим слабым разумом, если стану стремиться полностью понять бытие, долженствующее в силу как своей природы, так и моей оставаться для меня непостижимыми. Я буду напоминать в этом случае безумца, узнавшего, что какой-то дом был построен неким архитектором, и решившего, будто одного этого знания довольно для глубокого понимания личности мастера.

Давайте же ограничим наше ненасытное и бесполезное любопытство и займемся тем, что поистине нам интересно. Является ли Верховный Мастер, создавший мир и нас самих, нашим господином? Милостив ли он? Должны ли мы быть ему признательны?

Несомненно, он наш господин: мы ежесекундно ощущаем некую власть, столь же незримую, сколь и неодолимую. Он — наш благодетель, ибо мы живем. Жизнь наша — благодеяние, ибо мы все ее любим, какой бы злополучной она ни оказалась. Подспорье для жизни дано нам верховным и непостижимым бытием, ибо никто из нас не может создать даже самого малого из растений, из коих мы извлекаем даруемое нам ими питание, и никто не знает, каким образом эти растения формируются.

Человек неблагодарный может сказать, что Богу необходимо было обеспечить нас питанием, если он хотел, чтобы мы в течение какого-то срока жили. Он скажет: мы — машины, происходящие одна от другой, причем большинство этих машин оказываются сломанными и поврежденными с первых же шагов своей жизни. Все стихии способствуют нашему разрушению, и мы через страдания приближаемся к смерти. Все это даже слишком верно; но следует согласиться: если бы на свете был лишь один человек, получивший от природы здоровое и крепкое тело, здравый смысл и честное сердце, этот человек обязан был бы великой благодарностью своему создателю. На самом же деле существует много людей, получивших в удел такие дары природы: они-то, по крайней мере, должны считать Бога своим благодетелем.

Что же до тех, кого стечение извечных законов, установленных верховным бытием, сделало несчастными, что еще можем мы сделать, как не помочь им? И что еще способны мы им сказать, кроме того, что не знаем, почему же они несчастны?

Зло наводняет Землю. Какой вывод сделаем мы из этого с помощью наших слабых суждений? Что вообще не существует Бога? Но он доказал нам свое бытие. Скажем ли мы, что Бог этот — зло? Но идея эта абсурдна, ужасна, противоречива. Будем ли мы подозревать Бога в бессилии и думать, будто тот, кто столь прекрасно устроил все звезды, не сумел организовать всех людей? Предположение это не менее нестерпимо. Скажем, что существует злое начало, портящее творения доброго и превращающее их в уродов? Но почему же это злое начало не расстраивает течение всей остальной природы? Почему оно ожесточенно мучает лишь какие-то слабые существа на жалкой этой планете и в то же время относится с уважением к прочим творениям своего врага? Почему не преследует оно Бога в этих миллионах миров, правильно вращающихся в пространстве? Каким образом два враждебных друг другу Бога могут быть равно необходимыми существами? И как могут они сосуществовать?

Примем ли мы сторону оптимизма? Но ведь это означает, по существу, защиту безысходной фатальности. Лорд Шефтсбери, один из самых отважных философов Англии, первым выразил доверие сей печальной системе. "Законы центростремительной силы и произрастания, — говорит он, — не могут быть изменены любовью жалкого и слабого существа, кое, как бы ни охраняли его те же законы, очень скоро бывает ими самими обращено в прах".

Славный лорд Болинброк пошел еще дальше, а знаменитый Поп осмелился подтвердить, что всеобщее благо составляется из всех частных несчастий.

Но одно только изложение сего парадокса разоблачает всю его лживость^[2]. Столь же обоснованным было бы говорить, будто жизнь результат бесчисленных смертей, удовольствие складывается из всех печалей, а добродетель есть не что иное, как сумма всех преступлений.

Физическое и моральное зло, несомненно, является следствием устройства этого мира, да это и не может быть иначе. Когда говорят, что все хорошо, это может означать лишь, что все организовано в соответствии с физическими законами; но, разумеется, не все хорошо у бесчисленного множества страдающих существ и у тех, кто заставляет страдать других. Это признают в своих рассуждениях все моралисты; об этом громко вопиют люди, оказывающиеся жертвами зла.

Какое омерзительное утешение — говорить несчастным, преследуемым и оклеветанным, задыхающимся от мук: Все хорошо, мы не можете надеяться на лучшее! Ведь такая речь могла бы быть обращена лишь к существам, почитаемым вечно виновными и в силу необходимости заранее обреченными на вечные муки.

Стоик, о котором рассказывают, будто он в жестоком приступе подагры произнес: Нет, подагра — вовсе не зло^[3], обладал менее нелепой гордостью, чем так называемые философы, среди бедности, преследований, пренебрежения и всех прочих ужасов злополучнейшей жизни имевшие тщеславие заявлять: Все хорошо. Смирение — в добрый час, поскольку они притворяются, будто не нуждаются в сострадании; но когда, страдая и видя, как страдает вся Земля, они говорят: Все хорошо и нет никакой надежды на лучшее, — это прискорбный бред.

Наконец, давайте предположим, что верховное бытие, необходимо благое, предоставляет Землю некоему подвластному ему существу, ее пустошающему, некоему тюремщику, ввергающему нас в муки: ведь, это значит сделать из Бога трусливого тирана, который, не осмеливаясь, сам причинять зло, поручает своим рабам непрерывно его вершить.

Какую же позицию мы, в конце концов, займем в этом споре? Не ту ли, что занимали в античные времена все мудрецы Индии, Халдеи, Египта, Греции, Рима? А именно будем считать: Бог даст нам перейти от этой злополучной жизни к другой, лучшей, каковая явит себя развитием на шей природы. В конце концов, ясно, что мы уже прошли чрез различные виды существования. Мы существовали до того, как новое сочетание органов заключило нас в материнское чрево; в течение девяти месяцев наше существо было весьма отлично от прежнего; детство наше совершенно не походило на наше зародышевое состояние; в зрелом возрасте не осталось ничего от детства;