у нас такие ж, глядишь, чего-нибудь и смаракуем… Ты не обижайся на слове, Владимир Кузьмич, может, что и не так, а скажу такую побаску. Вот, значит, вырос у кузнеца сынок и вздумал отцовским рукомеслом заняться. Отцу, понятно, в радость, помощь подросла, и ведет он сына в кузню, давай, говорит, учить буду. А сын: «Я сам!» Берет кувалду, железку сует в огонь, мол, хочу подкову сковать. Отец ему: «Давай покажу!» А сынок все свое: «Я сам». Ну, сам так сам, валяй как знаешь. Понятное дело, и подкову сынок не сковал, и железяку загубил… Может, побаска моя и не к делу, извиняйте, а только без подсказа, одним своим умом, и гвоздя не скуешь…
— Поближе к народу надо стоять, — подсказал кто-то Харитонову.
— Я вот об чем, товарищи-граждане. — Старик помедлил немного, и все притихли, ожидая, о чем он скажет. — Отставили нас, мужиков, от земли, и родимец знает, что сеют механизаторы. То овес начисто переведут, то клевера. Так и сенца не нюхнет скотина. Какой-тось дядя за нас обдумает, за нас порешит, а уж мы — на готовенькое. Опять-таки про ту свеклу. Читал я в газете, чехи у себя площадя сокращают, на урожайность расчет ведут. А мы каждый год все боле да боле сеем. Раньше на бабу гектар приходился, а ныне за два перевалило. Сладкий корень выращиваем, а бабам горько от него…
И тут, славно прорвало плотину, разом взмыл гомон. Анастасия Петровна поднялась и стала призывать колхозников к порядку. Не помогло. Перебивая одна другую, бабы выкрикивали каждая свое:
— Наших рук им не жаль!
— Баба за все в ответе!
— Их бы самих, леших, на свеклу!
Дождавшись, когда страсти постепенно приостыли, Харитонов продолжал с хитрой ухмылкой:
— По моему разумению, Владимир Кузьмич по науке поступил. Она говорит нам, наука: как ни что, а старайся побольше от земли взять, не на гектары жми, а на урожай. Тут мы с нашим председателем в согласии, разумно он поступил. Надо б ему заранее с нами потолковать, мы бы на себя его вину приняли.
— Не то говоришь, старик, — перебил Завьялов. — План сева свеклы сорвали по вине председателя, разве можно об этом молчать!
Харитонов повернулся к Завьялову, и лохматые брови его торжествующе поднялись.
— Мы не говорим, как любят, мы говорим, как думаем, дорогой товарищ, — медленно сказал он. — А план что же? Доброе дело план, так ведь земля хозяину доброму доступна, а не планам. Такое оно дело…
Старика проводили такими аплодисментами, какими провожают какого-нибудь знаменитого артиста. А следом за ним к трибуне вышел Помогайбо. Он стоял с широко раздвинутыми ногами, богатырь, рослый, объемистый. Многие помнили его нахрапистым директором МТС, чья власть над землей, казалось, была несгибаема и беспредельна. И аплодисменты стихли прежде, чем Харитонов добрался до своего места.
Платон Яковлевич заговорил зычно, натренированным в полевом командовании голосом:
— За чуб потягать бы тебя, Владимир Кузьмич, да теперь уже не к чему. Ошибку свою ты исправил. Так ты людям поклонясь, спасибо скажи им, кабы не они, мокрой вороной сидел бы сейчас на собрании. Поглядели мы на вашу свеклу. Давно не видел такой. — Он повел рукой в сторону стола, на ворох бураков. — Не поленился, сам надергал, специально привез, чтобы полюбовались. Подсчитали, на круг по полтораста центнеров взваживает, а расти ей да расти еще месяца два-три. Так ведь, Галина Порфирьевна?
Гуляева покивала головой, взяла из вороха желтовато-белый бурак с пышным султаном листвы и показала собранию.
— И те тридцать гектаров, за каше ему шишки набивают, Ламаш по-хозяйски устроил, витаминную тыкву посеял. Тут я тебе поклонюсь, Владимир Кузьмич: лучшего корма для скота и не сыщешь, обе руки поднимаю за ту тыкву… Вот приехали мы к вам голову снимать, а побывали в полях, мало не заплутались в ваших хлебах да кукурузе; э-э, смотрим, хозяин у вас добрый, думается, многое у него впереди.
Собрание зашумело одобрительно.
Завьялов сидел насупившись. Он чувствовал себя человеком, обманутым в своих расчетах, никак не ожидал такого коварства от Гуляевой и Помогайбо.
Поднявшись, он двумя пальцами поманил Гуляеву и отошел с ней в сторону.
— Что ж это, Галина Порфирьевна, я не понимаю? — проговорил он недоуменно. — Кажется, договорились твердо, а вы теперь на попятную.
Она чуть вздернула плечи:
— Поторопились напрасно. У них все хорошо рассчитано, я сама убедилась.
— Как так — напрасно! Мы решили же! — взмахнул он перед ней ладонями. — Нельзя так: сегодня одно, завтра другое, вы неустойчивый человек.
— Не вижу в чем, — обиженно ответила она. — А в расправе над Ламашом участвовать не хочу.
Рот Завьялова раздвинулся шире, он глядел со злостью и оскорбленно.
— В расправе! Ну что ж, придется ставить на бюро… — не досказав, он круто отвернулся и торопливо пошел к машине, что стояла в тени акации, у самой изгороди, присутствовать при собственном посрамлении Завьялов не мог.
Помогайбо, поняв, какую струнку зацепил в самолюбивой натуре второго секретаря, насмешливо посмотрел ему вслед и сказал сочным баском:
— И вот надумали мы с Галиной Порфирьевной, менять вам председателя не время да и не к чему, толку-то не видим. Такое и вношу предложение, а уж вы сами судите…
И снова прокатился одобрительный гул, а за ним обвалом рухнули аплодисменты.
Колхозники поднимались, устремлялись к выходу на улицу. Анастасии Петровне ничего более не оставалась, как объявить собрание закрытым.
Владимира Кузьмича со всех сторон окружили бригадиры, подошли Золочев и Харитонов. Тут же оказался и Ерпулев. Он суетливо протискивался в толпе, не зная, что же нужно делать при таких непредвиденных обстоятельствах. Пока готовилось собрание и волновалась взбаламученная Рябая Ольха, бригадиры перестали наблюдать за делом, — кто знает, как еще повернет новый председатель. Теперь пора и о своих обязанностях вспомнить, и они подступили к Ламашу. А у него не успела пройти оторопь, от возбуждения утратились толковые слова, и он лишь бормотал, будто извиняясь:
— Да, да… конечно… Я думаю, мы потом соберемся, а? Попозже…
Колхозники постепенно разошлись. Возле клуба остались несколько членов правления да Гуляева с Помогайбо.
— Это вам наука, Владимир Кузьмич, — сказала Галина Порфирьевна. — В другой раз так не поступите…
— Або самолично, вот этой самой рукой, оторву твою башку и псам выброшу, — в лад ей гукнул Помогайбо. — За твои фортели ворога нажил, тетешкайся теперь с ним.
— Спасибо, что разобрались, — вдруг застеснялся Ламаш. — Я уж и рукой махнул…
— Бывает, — улыбнулась Галина Порфирьевна, и ее строгие красивые глаза внезапно потеплели. Она