плечами и улыбнулся — какие им еще нужны доказательства?

Заседательница искоса взглянула на судью — это была разведка боем, и снова прозвучал ее голос, язвительный и самоуверенный:

— И давно вы практикуетесь на больных? Не будете же вы отрицать, что это эксперимент?

— Конечно, не буду, — охотно согласился обвиняемый, — всякое лечение по существу — эксперимент. Мы прописываем больному лекарство и выжидаем результатов. Не помогло — пробуем другое, повредило — прекращаем. В природе нет двух одинаковых организмов; что полезно одному — порой вредно другому, вот мы и пробуем и гадаем.

— Но ведь те лекарства, — возразил судья, — разрешены и проверены.

— Этому не следует придавать значения, — без малейшего колебания ответил врач, — всякое лекарство — ослабленный яд, и пробы эти не проходят для больного бесследно. Благо мы не всегда умеем этот ущерб обнаружить. Кто придерется к врачу, который прописал больному настойку из листьев наперстянки? Доза и время приема соблюдены, лекарство проследовало по своему пути: растворилось в жидких средах организма, омыло мышечные ткани, железы, мозг и принесло сердечной мышце покой. Таков результат, но ведь это не всё. Маршрут был длинный, — кто знает, что натворила наперстянка в пути, кому принесла непокой, какие ткани уязвила…

Судья улыбнулся — обвиняемый начинал нравиться ему. То, что он говорил, было необычно и ново. Подкупала его прямота, манера держаться с достоинством и в то же время просто. Привлекала и внешность этого человека. В его плотной, крепко сколоченной фигуре и атлетически выпуклой груди угадывалась физическая сила. Проницательный взгляд, то насмешливый, упрямый, то располагающе благодушный, свидетельствовал об остром природном уме. Немного портили его мужественную красивую внешность низко нависшие надбровные дуги, придававшие лицу суровое и даже недоброе выражение. У судьи были основания завидовать этой внешности. С ним природа обошлась круто. Она наделила его долгой и худой фигурой, длинными руками и высокой тонкой шеей с подвижным кадыком. Болезненное выражение бледного лица, исполосованного ранними морщинами, не смягчалось теплым взглядом больших добрых глаз.

— Значит, вы держитесь того взгляда, — недоброжелательно усмехаясь, спросила заседательница, — что на человеке экспериментировать можно и даже должно.

— Несомненно, — легко согласился обвиняемый. — Эти опыты ведутся уже в течение веков и не прекращаются по сей день. В конце девятнадцатого века наш ученый Минх привил себе кровь больного возвратным тифом и чуть не погиб. Опыт подтвердил, что возбудитель этой болезни каким-то образом передается человеку насекомым… Другой врач — Мочутковский — ввел себе кровь сыпнотифозного больного. Мужество медика ускорило открытие возбудителя и переносчика болезни. Профессор Сахаров не остановился перед тем, чтобы заразить себя тропической малярией, а наш прославленный Мечников дважды ставил опыты на себе — заражал себя возбудителем холеры и возвратного тифа… Чешский ученый Провачек ценой собственной жизни открыл возбудителя сыпного тифа и переносчика заболевания. Таких примеров сколько угодно… Или вы считаете, что на себе ставить опыты во имя блага других похвально, а на больном — для его же пользы — нельзя?

Заседательница не унималась. Ускользая от укоризненного взгляда судьи, она назидательным тоном продолжала:

— Ученые, как вам известно, ставят опыты на животных.

— Я не мог следовать их примеру, — с притворной многозначительностью ответил обвиняемый, — подопытные собаки разорили бы меня. Эти животные, как вам известно, едят сырое мясо много тысяч лет и превосходно усваивают его.

Судья не без удовольствия откинулся на спинку кресла, прикрыл рукой улыбку, невольно скользнувшую по его губам, и счел своим долгом еще раз напомнить обвиняемому, что не на все вопросы он обязан отвечать.

— Нам достаточно вашего признания, — прибавил он, — что вы кормили больного сырым мясом, хоть и знали, что этого делать нельзя.

— Я вам этого не говорил, — вспылил врач, — я поступил так, как позволила мне моя совесть. При случае я и впредь поступлю так же. Вы не были в положении врача, — с неожиданно прорвавшейся грустью продолжал он, — когда все средства исчерпаны и остается лишь ждать, когда человек закроет глаза… Умирающего не обманешь, на наши утешения он внутренне отвечает презрением. Вот когда посочувствуешь несчастному Коломнину, покончившему с собой, после того как он потерял на операционном столе больную; поймешь страдания акушера Михаэлиса, который бросился под поезд в разгар эпидемии родильной горячки, убедившись, что не поможет гибнущим женщинам. Врачу дозволено все, он должен лечить до последнего вздоха больного… Не упрекнете же вы хирурга, который рассек грудную клетку оперируемого, чтобы рукой массировать угасшее сердце. — Обвиняемый умолк, остановил свой печальный взгляд на женщине в меховом жакете и, словно жалуясь, добавил:

— Давно бы мне пора привыкнуть к мысли, что больные иногда умирают. Нечем жить, и человеку приходит конец. А я примириться не могу. Сырое мясо для Андросова я готовил у себя, чего только не придумывал, чтобы оно понравилось больному…

Судья забыл о своей усталости и, словно опасаясь что-нибудь упустить из речи обвиняемого, склонился к столу и, почти касаясь его грудью, напряженно слушал. Ему нравились пререкания врача с заседательницей, его манера слушать, опустив глаза, и, прежде чем ответить ей, чуть досадливо кривить рот. Глаза его при этом светились дерзостью. Иногда он вдруг подопрет подбородок рукой, прищурит один глаз, словно мысленно измеряет какие-то величины, и, приподняв свои низко нависшие брови, улыбнется. Еще нравились судье легкость и решительность, с какой обвиняемый привлекал в свою защиту историю.

— И все-таки есть правила, которых надо держаться, — с заметным сочувствием заметил судья.

— Таких правил нет, — будто речь шла о чем-то общеизвестном, уверенно ответил врач. — С запретами в медицине не считаются, их во все времена нарушали. Есть нечто, возвышающееся над всеми законами, — это совесть и долг врача… Каких только вето не знала наука? Латеранский собор провозгласил, что церковь, «чуждающаяся крови», не позволит врачам заниматься хирургией. Прошло семь веков, и не было дня, чтобы какой-нибудь врачеватель — брадобрей, пастух или палач — этот запрет не нарушил… Поверив Аристотелю и Галену, что строение органов обезьяны и свиньи подобны строению их у человека, властители церкви и государства отказали врачам в праве заниматься анатомией. К чему